Бенедикт Сарнов: Сталин и писатели Книга первая

Первоначальный замысел этой книги возник у меня очень давно. Он был тогда весьма скромен. Я хотел просто собрать все письма писателей Сталину и, если таковые были, письма Сталина писателям.

Но при всей непритязательности этого замысла, даже в таком скромном варианте он был тогда (в хрущевско-брежневские времена) неосуществим.

Самые интересные, как мне тогда казалось, документы (обращенные к Сталину письма Зощенко, Булгакова, Замятина) я знал по ТАМ или САМиздату. (Письмо Замятина, например.) Даже просто опубликовать их, собрав в одну книгу, по цензурным условиям того времени было невозможно.

Ну, а потом, когда сделать это уже можно было без всяких цензурных препон, замысел утратил жгучий интерес запретного плода и как-то поблек.

Почему же теперь я вдруг решил к нему вернуться?

Отчасти меня подтолкнули к этому новые документы из открывшихся архивов (например, опубликованная в 90-е годы сенсационная переписка Сталина с Шолоховым: пятнадцать писем и записок Шолохова Сталину, письмо и две телеграммы Сталина Шолохову; не публиковавшиеся в советское время письма Горького Сталину и многие другие не менее сенсационные документы, публикация которых стала возможна только в постсоветское время).

Но главным было не это.

Мысленно выстроив эту свою будущую книгу по главам («Сталин и Горький», «Сталин и Маяковский», «Сталин и Пастернак», «Сталин и Мандельштам» и т.д.), я вдруг увидал, что каждая из этих глав в свете новых, открывшихся за последние годы документов и свидетельств современников представляет собой сюжет острой психологической драмы, в иных случаях (Горький, Булгаков, Мандельштам) ставшей трагедией.

Мне показалось необычайно заманчивым, отталкиваясь от документов и опираясь на них, расширяя, как это декларировал Тынянов, границы документа, внимательно и по возможности подробно рассмотреть «взаимоотношения» со Сталиным каждого из тех писателей, на чью судьбу наложило свою печать чугунное сталинское слово.

Слово «взаимоотношения» я взял в кавычки, потому что в иных случаях эти взаимоотношения были реальными и даже личными (Горький, Демьян Бедный), в других — заочными (Булгаков, Замятин, Эренбург), а иногда и вовсе сводились к какому-нибудь одному, брошенному Сталиным слову. (Так было, например, с Платоновым, на тексте раннего рассказа которого Сталин написал только одно слово: «Сволочь!». Но тень этого слова легла на всю последующую жизнь писателя, определила всю его страшную, трагическую судьбу.)

И тем не менее в каждой из рассматриваемых мною историй это были именно взаимоотношения— напряженный, страстный, драматический (пусть даже мысленный) диалог жертвы с палачом, иногда — если жертве случалось пережить палача — продолжающийся даже и после смерти последнего.

Приступая к реализации этого своего замысла, я наметил для себя двадцать таких сюжетов:

1. Сталин и Горький

2. Сталин и Маяковский

3. Сталин и Пастернак

4. Сталин и Мандельштам

5. Сталин и Демьян Бедный

6. Сталин и Эренбург

7. Сталин и А.Н. Толстой

8. Сталин и Шолохов

9. Сталин и Замятин

10. Сталин и Булгаков

11. Сталин и Платонов

12. Сталин и Зощенко

13. Сталин и Ахматова

14. Сталин и Пильняк

15. Сталин и Фадеев

16. Сталин и Бабель

17. Сталин и Михаил Кольцов

18. Сталин и Николай Эрдман

19. Сталин и Симонов

20. Сталин и Афиногенов.

Итак, двадцать глав (их, конечно, могло быть и больше), двадцать историй взаимоотношений каждого из тех, к чьей судьбе я собираюсь прикоснуться, с человеком, в официальный титул которого, помимо разных других словесных формул («Отец народов», «Корифей всех наук» и проч.), входила и такая: «Лучший друг советских писателей».

Сперва я наивно предполагал, что все эти главы войдут в одну книгу. Но уже в процессе работы над первой главой («Сталин и Горький») понял, что для реализации всего замысла не только одной, но даже и двух книг, пожалуй, будет мало. В поле моего зрения попадали всё новые факты и документы, о которых я раньше не знал и даже о существовании которых не догадывался, возникали новые соображения, рождались и складывались новые сюжеты. В общем, книга, как это всегда бывает, писала себя сама. И получалась уже совсем не такой, какой я ее задумал.

Так вот и вышло, что в первый том этой задуманной мною панорамы вошло всего-навсего шесть глав. А сколько их окажется, когда вся она будет (если будет) завершена, я теперь уже и сам не знаю.