Кэролин Стил - Голодный город. Как еда определяет нашу жизнь

Показное потребление в древности отнюдь не ограничивалось Римом. Для праздника по случаю освящения своего храма царь Соломон велел забить 22 ооо быков, а живший в IX веке до н.э. ассирийский властитель Аш-шурназирпал по окончании строительства нового дворца устроил десятидневный пир с участием 69 ооо гостей 44. Подобное грандиозное транжирство преследовало двойную цель: подчеркнуть могущество правителя, который за него платит, и потрафить подданным. Схожие соображения определяли быт монарших дворов на протяжении тысячелетий. В Англии XIV века Ричард II держал 300 слуг, чтобы кормить тысячу человек, столовавшихся в его дворце. Общие трапезы были типичны для всех аристократических домов того времени: господин и его семья, гости, вассалы и охотничьи собаки (последние — в ожидании костей) собирались в огромном обеденном зале на живописные пиры, которые так любили изображать в старых голливудских фильмах. Однако к середине XIV столетия знать все чаще предпочитала есть отдельно от своего окружения; Уилльям Ленгленд жаловался на это в «Видении о Петре Пахаре»:

Печален зал, где каждый день недели И лорд, и леди брезгуют сидеть,

Теперь у богачей вошло в привычку Отдельно есть от бедняков в своей гостиной Иль комнате с камином, бросив главный зал,

Что был для общей трапезы построен 45.

Это новое разграничение вскоре распространилось и на государственные банкеты: правители больше не делили стол с подданными, а ели у них на виду. Подобно тому, как в древних городах богам преподносили жертвенную пищу, теперь публично насыщались монархи, все больше претендовавшие на божественный статус — и это тоже косвенно символизировало благосостояние населения. Императоры из династии Габсбургов с 1548 года четыре раза в год обедали на публике, а английский король Генрих VIII время от времени пировал в «присутственной палате». Его дочь Елизавета I никогда не ела на людях, но вместо этого ежедневно устраивалась специальная имитационная церемония: для королевы «с величайшим почтением» накрывался стол, куда подавались блюда, как будто она присутствовала за обедом 46. Впрочем, как рассказывает историк Рой Стронг в своей книге «Пир», даже эта пантомима бледнела по сравнению с тем, что творилось во Франции. После смерти Франциска I в 1547 году еду сервировали у гроба короля, а в особом salle d’honneur («зале почета») была установлена его восковая фигура (она даже могла двигать руками), которую ритуально «кормили» до самых похорон 47. Публичные трапезы французских королей — живых и мертвых — продолжались до самой революции. Обеды Людовика XIV в Версале как на публике (аи grand couvert), так и в частной обстановке с годами сопровождались все более сложными церемониями: только мясо королю подавали аж пятнадцать высокопоставленных придворных.

После взятия Бастилии необходимость в зримом выражении идей свободы, равенства и братства вернула к жизни более справедливую форму общественного застолья. Взяв за образец демократические Афины, маркиз Шарль де Вилетт предложил всем парижанам совместно отобедать прямо на улицах города. В этот день, объяснял он, «столица, от одного конца до другого, превратится в одну большую семью, и вы увидите, как миллион человек сидят за общим столом» 48. Непосредственным воплощением его идеи стал Fete de la Federation («праздник Федерации») — непрерывный двухнедельный банкет на Марсовом поле, где тысячи парижан пировали в сопровождении музыки, танцев и театральных постановок. Импровизированные «братские застолья» на парижских улицах проводились в течение нескольких лет после революции: всем жителям предлагалось принять в них участие, принося собственные столы, стулья и еду. Впрочем, по всем имеющимся данным, непринужденными эти собрания назвать было нельзя. Тех, чей вклад в общий котел оказывался слишком скромным, часто обвиняли в эгоизме, не соответствующем духу братства, а слишком щедрые участники рисковали получить ярлык «буржуа». Впрочем, самым тяжким грехом было неучастие: отсутствующих считали предателями дела революции. Спонтанное народное празднество превратилось в политизированный кошмар, и, когда в середине 1790-х идея «братских застолий» отмерла по естественным причинам, очень многие парижане наверняка вздохнули с облегчением.

Даже самый беглый экскурс в историю питания показывает: еда по самой своей природе подвержена ритуали-зации. Тем не менее подавляющее большинство наших завтраков, обедов и ужинов не имеют скрытого смысла: мы едим просто потому, что пришло «время обеда», или «пора пить чай», или, что случается реже, потому, что проголодались. Еда всегда в той или иной степени имеет какую-либо идеологическую нагрузку, но она, как правило, скрыта под толстым слоем привычки или необходимости. Тем не менее именно обычные приемы пищи, а вовсе не политизированные застолья, оказывают наибольшее влияние на городскую жизнь. Их сила, в отличие от их нагруженных символикой аналогов более высокого полета, заключена в повторяемости и всеобщности: благодаря им они формируют социальные и пространственные структуры повседневной жизни.