Анна Кимерлинг - «Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

Власть предлагала единый язык, названный С. Коткиным «большевистским» [17]. Современники называли его «газетным». Он формировал способы размышления и говорения о мире [18]. Для описания социальных проблем советского общества, например, использовались устойчивые клише – в годы террора: «вредительство», «вражеская вылазка», «троцкистская провокация»; в годы нормализации писали и говорили «о пережитках капитализма», или о его «родимых пятнах», в лучшем случае «о временных трудностях», или «недоработках». Они выглядели случайными вкраплениями на фоне колоссальных достижений Советской власти, необычайных успехов советского строя [19].

Властные притязания распространялись на самые интимные стороны человеческой жизни, в том числе интеллектуальные. В годы первых пятилеток рабочих и студентов учили писать дневники как своего рода отчеты о работе над собой в духе сталинских указаний, или упражнений в большевистском языке. В них не было ничего сокровенного, их отдавали на проверку секретарю ячейки, показывали иностранным журналистам и советским писателям [20]. Ознакомившись с содержанием дневников московских студентов, немецкий журналист К. Менерт сделал вывод, что «большинство студентов воодушевлены большевизмом и его великими задачами; они готовы и впредь жертвовать материальными благами [для этой цели]» [21].

В конце сталинского периода партийный диалект удалил из гуманитарной сферы все профессиональные наречия. Михаил Данилкин в ответ на упрек, что герои его публицистического романа говорят одним языком, возразил: «Нет разных языков. Это вполне естественно. Язык один» [22].

Советский литературовед Б.М. Эйхенбаум в 1949 г. записал в дневнике: «Думаю, что пока надо оставить помыслы о научной книге. Этого языка нет – и ничего не сделаешь» [23].

В обществе, в котором общественное мнение вытеснено из публичного обихода, не может быть и общественной мысли: нет обмена идеями, дискуссий и полемик, нет языка для обсуждения социальных вопросов. И в такой ситуации человек образованный и наблюдательный способен размышлять наедине с тетрадкой о злобе дня, искать первопричины неурядиц, даже предлагать проекты, но у него нет возможности ни найти единомышленников, ни вступить в полемику с оппонентами, ни создать школу, ни присоединиться к какой-либо существующей. Свою позицию он может выявить, только обращаясь к власти на ее же языке, что, собственно говоря, и делал М.Т. Данилкин, к слову сказать, другого языка не знавший. Его рефлексия над днем сегодняшним не стала и не могла стать частью общественной мысли в силу ее отсутствия.

Таким образом, критика советской действительности в писаниях молотовского журналиста должна быть рассмотрена в иных исследовательских перспективах и прежде всего как способ формирования личной субъектности в преодолении «ролевого» принципа социальной организации, в формировании собственного «Я» наперекор мнениям «почтенных учреждений», как их именовал наш герой, профанируя сталинский язык. Мы опираемся на определение субъектности, данное М. Иршорном: «Способность человека – быть стратегом своей деятельности, ставить и корректировать цели, осознавать мотивы, самостоятельно выстраивать планы жизни» [24]. По мнению Й. Хелльбека, конструирование субъектности было одной из стратегических целей сталинской политики. «Без преувеличений, коммунистический проект может рассматриваться как грандиозный “Я”-проект по превращению несовершенных партикуляристских человеческих существ в универсальных социализированных субъектов» [25]. Мы же полагаем, что в сталинскую эпоху субъектность в ее индивидуалистическом оформлении (а возможно ли иное?) последовательно и жестко подавлялась. «Я – последняя буква в алфавите», «отсебятина» и прочие устоявшиеся языковые формы свидетельствуют именно об этом. Формирование субъектности отдельных лиц первоначально воспринималось окружающими как девиантные практики. Человек, проделывавший над собой такую работу, терял цельность взгляда и устойчивость позиций. По верному замечанию С. Бойм: «Вдумчивый исследователь Фуко сконцентрировался бы именно на дискурсивных разрывах, провалах и непоследовательности в дневниках советских людей. Они наиболее показательны для любого исследования субъективности» [26].

Такие непоследовательность, логические разрывы мы обнаруживаем в текстах М.Т. Данилкина. В.И. Семевский, в начале XX в. изучавший общественные воззрения декабристов, нашел в них (в воззрениях, а не в декабристах) сочетание симпатичных и несимпатичных черт [27]. Такой подход, на первый взгляд далекий от строго научного, позволяет историку сохранять необходимую дистанцию между ним и персонажем, избегать как житийного , так и памфлетного способа портретирования. Нам нет нужды что-либо затушевывать в политическом мировоззрении героя, смещать пропорции либо искать оправдания отдельным поступкам. Наша задача в другом – по возможности более точно реконструировать мир политических идей Михаила Данилкина – мир, который рождался на пересечении личной судьбы героя и общих судеб его современников.