Янка Мавр: Повесть будущих дней

Дед с большой благодарностью передал письмо.

— Ну, как живет внук? Привык?

— Благодарю. Живет хорошо. Но вот с ним было одно происшествие. Хочу посоветоваться с вами.

— Какое?

Да вот встретил он на улице одного человека и говорит, что это какой-то Чесь, польский офицер, значит шпион. Вы, наверное, знаете такого? Как вам кажется? Можно обращать на это внимание?

И дед подробно рассказал все дело.

Лицо Барковского окаменело, и пальцы нервно ударили по столу.

Потом он улыбнулся и спокойно сказал:

— Опять кажется этому мальчику? А кому он об этом говорил?

— Да мне только. Я сначала не обратил внимания. Но потом подумал, может, оно и правда. Тогда будет преступление с нашей стороны.

— Конечно, будет преступлением, если это правда, — подтвердил Барковский. — Но ведь, с другой стороны, можно попасть и в глупое положение, если бежать после каждого слова маленького мальчика. Нужно сначала хорошо обсудить. Я этого Чеся хорошо знаю. Это плохой и пакостный человек и к тому же глуп, как пробка, и мне кажется, что к такому рискованному делу он не годится. По крайней мере я этого никак не могу себе представить. Вы говорите, он обидел вашего внука, вот поэтому ему и кажется. Можно найти тысячи людей, которые достаточно похожи друг на друга.

— Вот и я это говорил. Но он все больше и больше упорно утверждает.

— Видимо он у вас какой-то особый, нервный. Нужно было бы его подлечить, отправить на курорт, в Крым или на Кавказ. Я давно заметил это. Относительно же этого шпиона должен вам сказать, что я сам не решился бы соваться на такие дела. Если бы внук ваш видел его несколько раз, присмотрелся хорошенько, тогда еще кое-как можно было бы предположить, а так сразу как-то неловко. Да если бы действительно этот Чесь шлялся здесь по улицам, я бы быстрее мог его встретить. Но до сих пор не видел. Советую плюнуть на все это дело и не ломать головы.

— Ну, будьте здоровы. Благодарю вас, — сказал дед и вышел на улицу.

Тогда Барковский вскочил с места, накинул на голову вместо своей кепки шляпу одного из сотрудников учреждения — и направился вслед за дедом так, чтобы тот его не видел.

Каждый раз, когда дед останавливался, — останавливался и Барковский, куда сворачивал дед, туда шел и Барковский…

Дед шел медленно, останавливался у витрин магазинов, смотрел по сторонам и шел с видом человека, который никуда не спешит, не имеет никакой цели.

Да и в самом деле ничего не собирался делать. Ехать ему надо было часа через четыре, дел никаких у него больше не было, сидеть в своей комнате не хотел.

Объяснение Борковского относительно шпиона ему казалось правильным. Действительно неудобно соваться с детскими подозрениями.

А через несколько минут снова мелькала мысль: а что, если правда?

Таким образом он дошел до того здания, где находилось учреждение, что решало эти дела. У дверей ходит часовой, такой молоденький, симпатичный парнишка, что деда взял соблазн поговорить с ним. Но дед знал, что так дело не делается.

Дед замедлил шаги.

«А что, если зайти? Делать нечего, время есть дверь под самым носом. Скажу, что дело хоть и неточное, но все — таки немного тревожное. Пусть простят, если ничего серьезного нет. Но тогда мое совесть будет спокойна. Не надо будет ломать голову: серьезное дело, или глупость?»

Дед остановился.

А в двадцати шагах от него остановился и Барковский.

Бледный, как смерть, прильнул он к столбу и начал искать в своих карманах папиросы, спички. Делал это так тщательно, что никто не заметил бы, как он ничего не видит, кроме деда.

Дед подошел к часовому, что-то сказал ему и переступил порог…

А Барковский повернулся и, сдерживаясь, чтобы не побежать, поспешно пошел назад…

Через несколько минут в Курычах поступил приказ: сейчас же привести в ГПУ Юзика.

Курычская общественность заволновалась: что такое случилось? Забеспокоился и Юзик: может, его хотят отправить обратно?

Дали ему провожатый, только на этот раз не военного, а одного из своих работников, и через несколько часов Юзик с тревожным сердцем входил в те же двери, в которые входил в первый день своего «прилета» в Страну Советов.

Та самая скамейка, на которой он спал, те самые коридоры и лестницы, по которым его тогда вели, и, наконец, та же комната и тот же дядька, у которого он был.

Еле живой, вошел Юзик в комнату. Смотрит — дядька ласково улыбается, даже шутит:

— Здорово, эмигрант! Опять пришлось увидеться. Ну, как живешь?