Энтони Берджесс - Рассказы ужасов

К удивлению Лоренса, она бросилась ему в объятия и прижалась к груди. Оба чувствовали, как громко бьется его сердце.

— Я люблю тебя, — сдавленно проговорил Лоренс, нежно поглаживая спину жены.

— Я знаю, — кивнула она и подняла лицо для поцелуя. Губы у нее были теплые, податливые. Ему всегда казалось, что у Дженин нет или почти нет переходного периода от одного состояния к другому, отчего она может одновременно пребывать как в реальном, так и выдуманном ею же самой мире. Он судорожно обнял жену, впервые неожиданно и очень остро ощущая ее близость.

— Ты даже не представляешь, — промурлыкала она ему на ухо, — как это его бесит.

В ту ночь, когда Дженин уснула, он долго лежал не сомкнув глаз. Женщина спала совершенно спокойно, согревая его щеку своим мягким, ровным дыханием.

Лоренс напрягал свой мозг, пытаясь отыскать способ, благодаря которому ему удалось бы заинтересовать ее чем-то другим, отвлечь от этой забавы с доской и стаканом, а заодно и от воображаемого соперника. Он с тоской вспоминал счастье первых четырех лет их супружеской жизни — они тогда жили в крохотной квартирке, выходившей окнами на Вашингтон-сквер, а сам он успел за тот период написать две книги, причем обе оказались весьма удачными.

К своей собственной карьере Дженин относилась со смесью бесстрашия и безалаберности. Сначала обивала пороги офисов продюсеров бродвейских театров, всюду показывая альбом с вырезками хвалебных отзывов о своих выступлениях в летнем сезоне… потом в течение года исправно корпела над книгами по искусству… мимолетно увлеклась поэзией авангардистов, написав тоненькую стопку стихов, которые так никогда и не были изданы.

Затем последовали ее отказ жить в Нью-Йорке, тоска по деревне и уединению. Ради нее они переехали в Нью-Гэмпшир — там она могла всерьез заняться живописью. Что до Лоренса, то он мог писать практически где угодно.

Проживая в милом старом колониальном доме на берегу океана, Дженин удалось написать с полдюжины весьма приличных пейзажей. После бесконечных колебаний она наконец выставила их в местном художественном салоне, но, когда ни одна из картин не получила даже сколь-нибудь благожелательного отзыва, ее охватила глубокая хандра и она отставила в сторону и холсты, и мольберты.

Потом, во время долгой нью-гэмпширской зимы, разразился первый приступ глубочайшей депрессии, заставивший их сменить нескольких психиатров в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне.

И вот, когда кончились деньги, они оказались здесь, в Вирджинии.

Лоренс пытался было вывозить ее «в люди», но она неизменно отказывалась. Дважды в неделю они выбирались за тридцать миль в город, чтобы сходить в кино, пока Дженин не восстала против подобной практики и прямо не предложила ему ездить одному.

При этом она постоянно уверяла мужа в том, что безмятежно счастлива; чтобы доказать, что это именно так, она наконец распаковала свои холсты и картины и начала делать бессистемные зарисовки. Лоренс ждал, что она в любой момент бросит старое увлечение, однако этого не случилось. Напротив, живопись, казалось, вновь полностью овладела всем ее существом. Она принялась работать над новым полотном, но мужу его не показывала и даже взяла с него слово не подглядывать, пока работа не будет закончена.

Лоренс радовался, видя жену при деле, хотя и знал, что она продолжает ежедневно забавляться с доской и стаканом, и потому тоже засел с очередной книгой. Он решил не форсировать борьбу с ее новым странным увлечением, действовать легко, без нажима, дожидаясь, когда оно само ей надоест. Время от времени он даже спрашивал ее, неизменно в шутливой форме, как себя чувствует Родерик Джемьесон.

Однако Дженин на его шутки не реагировала и отвечала так, словно тот действительно был реальным человеком.

Как-то в воскресенье, когда после обеда Дженин была занята мойкой фарфорового сервиза — эту заботу она никогда не перепоручала Трисе, — Лоренс как бы между делом обмолвился, что пойдет прогуляется и, выйдя из дома, сразу же направился к маленькому мостику, а оттуда к кладбищу на противоположном берегу реки. Нужное ему надгробие он отыскал без особого труда — оно стояло на самом краю сохранившейся в его детских воспоминаниях густо заросшей территории. Высокая трава рядом с ним была вытоптана — Дженин определенно наведывалась сюда. Но мох, толстым слоем покрывавший камень, делал надпись совершенно неразличимой — как же она могла узнать обо всем этом? Чтобы удовлетворить собственное любопытство, он поскреб плиту ногтем — вскоре показались первые буквы: ДЖЕМЬЕ…