Алесь Адамович - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Вот почему «новый гуманизм», «новая нравственность» — это не поспешные слова вослед «новому мышлению». Это практическая необходимость меняться адекватно небывалой ситуации, в которую люди сами себя поставили, загнали, — во всем меняться.

Можно, конечно, и не меняться. И даже другим мешать, запрещать. Позицию «ортодокса» и «запретителя» можно вообразить даже в невообразимой ситуации. Говорят (а что, вполне можно допустить, что так и было), морякам с баржи, протаранившей «Адмирала Нахимова», сразу не позволено было участвовать в спасательных работах: а как же, они ведь еще не прошли таможенный досмотр!.. (Не самим ли капитаном, который там, где следовало, бдительности не проявил, а совсем наоборот.)

Что-то подобное происходит и в нашей литературе, в прессе, обсуждающей проблемы, которые наша литература все-таки пытается ставить, решать.

Литература — если иметь в виду лучшие новые произведения — безоглядно бросилась в поток бушующей современной жизни: «Пожар» Распутина, «Печальный детектив» Астафьева, «Плаха» Айтматова… А на берегах этого небезопасного потока стоят некоторые другие писатели, критики (вдруг здесь объявится и какой-нибудь философ, как в старые добрые времена, философ-атеист), судят, судачат: по правилам или против правил такие произведения созданы и не чрезмерно ли в них все, не за много ли?..

Особенно любопытно и поучительно события развиваются вослед и вокруг «Плахи» Айтматова. «Круглый стол» в «Литературной газете», телевизионные выступления критиков — какая-то растерянность. С другой стороны, говорим мы, в романе Айтматова много погрешностей против вкуса, языка, чувство меры то и дело не на высоте. А с другой — небывалая и для этого писателя мощь. Из чего она проистекает, чем питается, как объяснить природу, источник этой мощи, если в романе и это как-то не так, и то не то, а кое-что и просто плохо?

Убедительных обвинений никто не предложил. Не уверен, что и мое будет намного убедительнее.

В дружеском споре с Василем Быковым, которого я совращал на «антиядерные выступления в художественной прозе», вырвалось слово — «сверхлитература». Против жизни вон чего наготовлено — сверхугроза от сверхоружия! Как тут не подумать, не заговорить об адекватном слове и действии в литературе — о сверхлитературе ? Пусть, пусть взорвется проклятая бомба в нас самих, в сознании литературы, если недостает нам (а нам действительно недостает) необходимой адекватной реакции на все происходящее, грозящее. Вспыхнет сознание по-новому — будем писать по-иному.

Все это провоцирует спор среди литераторов, критиков, вызывает несогласие многих. Которое можно и понять и объяснить.

Во-первых, обидно для классики. И самонадеянно, если не больше. Что, у классиков не было чего-то такого, а мы сейчас, такие гении, произведем?

Еще обиднее для нас самих. Что же получается, писали все последнее время, пишем, а оказывается — не то, не так?

Возражения, недоумения, обиды вполне законные. Но все равно — куда более обидная и грозная истина в том, что живем мы сегодня в долг у случая. Все существует, пока существует потому лишь, что не случилось . Существует в мире, в реальности, где уже и такая оглушительная глобальная беда, как Чернобыль, выглядит лишь намеком на ту, которая может в любой момент обрушиться на всех.

В этой реальности жить и писать с олимпийской, спокойной уверенностью, что твое творение выполнит свою роль в этом мире — не сегодня, так через десять, через сто лет, — никто уже не может. (Можем, ухитряемся, но какие же мы тогда писатели, какая литература и зачем она?)

Когда говорят: произведение не могло не появиться — имеют в виду высшую в нем необходимость. (Хотя не появись даже «Онегин», даже «Война и мир», мы и не догадались бы, что обделены, что беднее на эти произведения.)

Никогда необходимость произведения, нужда в истинной литературе, в искусстве слова не диктовались столь крутыми и обязывающими обстоятельствами. Можно на это сказать, что и прежние времена бывали крутенькими. Но всегда могли быть мотивы, чтобы отклониться, устраниться — объяснимые, оправданные, даже благородные. Потому что могло быть нечто более высокое, значительное. Более общечеловеческое. Тут же ничего выше и важнее быть не может, не бывает: альтернатива жизни (а уже на нее замахнулась бомба) — ничего . То самое ничего, которое и добро и зло отменит в этом мире.

У Толстого как-то вырвалась жалоба, не ставят пьесу, лежит, а время уходит. Фет пошутил: что боитесь, что поумнеют? То есть люди и без вашей пьесы срочно поумнеют, и она не понадобится?