Стивен Пинкер - Чистый лист - Природа человека. Кто и почему отказывается признавать ее сегодня

Если какой-то один человек схватит до смерти перепуганную, сопротивляющуюся, кричащую маленькую девочку, отрежет ее гениталии грязным лезвием и зашьет рану, оставив только маленькое отверстие для мочи и менструальной крови, единственный вопрос будет — насколько сурово он должен быть наказан и будет ли достаточным наказанием смертная казнь. Но когда это делают миллионы, то ненормальность происходящего не кажется в миллион раз большей, а явление внезапно превращается в «культуру» и волшебным образом становится менее, а не более ужасающим, и в его защиту даже выступают некоторые западные «моральные философы», в том числе феминистки [9] D. Symons, в личном разговоре, July 26, 2001. .

Соблюдение существующей иерархии тоже часть этики общности, и разум (включая западный) легко объединяет авторитет с моралью. Это можно видеть на примере слов, которые подразумевают равнозначность статуса и добродетели, — рыцарский, классный, джентльменский, знатный, благородный, и низкий ранг приравнивают к греху — низкий, голодранец, дешевка, убожество, деревенщина. Миф о «благородстве благородных» прослеживается и в поклонении современным знаменитостям. Члены королевских семей — принцесса Диана или ее американский эквивалент, Джон Кеннеди-младший, увенчаны атрибутами святости, хотя они и не были исключительными людьми с точки зрения морали (да, Диана занималась благотворительностью, но это на самом деле скорее профессиональная обязанность принцесс в наши дни). Внешняя привлекательность подсвечивала их нимб еще сильнее, потому что люди воспринимают красивых мужчин и женщин как более добродетельных [10] Etcoff, 1999. . Принца Чарльза, который также занимается благотворительностью, никогда не увенчают атрибутами святости, даже если он трагически погибнет.

И даже на светском Западе люди путают нравственность с чистотой. Вспомним главу 1, где говорилось, что многие слова, обозначающие чистоту и грязь, символизируют добродетель и грех (чистый, незапятнанный, грязный и т. д.). Испытуемые в экспериментах Хайдта подобным же образом связывали понятия загрязнения и греха, когда осуждали обед из собаки, секс с сырой курицей и инцест по договоренности (что отражает наше инстинктивное отвращение к сексу с братьями и сестрами, эмоцию, которая сформировалась в ходе эволюции, чтобы предотвращать близкородственное скрещивание).

Мысленное уравнивание чистого и хорошего может иметь ужасные последствия. Расизм и сексизм часто проявляются как желание избежать загрязнения. В этом же ряду стоят остракизм, которому подвергается каста неприкасаемых в Индии, изоляция женщин в период менструации в ортодоксальном иудаизме, страх заразиться СПИДом при бытовом контакте с геем, отдельные помещения для приема пищи, мытья и сна для чернокожих в период действия сегрегационных «законов Джима Кроу» в США и режима апартеида и законы о «расовой гигиене» в нацистской Германии. Одна из самых мучительных загадок XX века — почему так много обычных людей совершали военные преступления? Философ Джонатан Гловер обнаружил, что общий знаменатель здесь — унижение: снижение статуса или чистоты жертвы либо и того и другого. Если кто-то лишает человека достоинства, отпуская шуточки по поводу его страданий, выставляет в унизительном виде (дурацкий колпак, нелепая тюремная роба, грубо обритая голова) или заставляет жить в грязи, сострадание обычных людей может испариться и они с легкостью начнут относиться к нему как к животному или неодушевленному объекту [11] Glover, 1999. .

Наше нравственное чувство путает справедливость, статус и чистоту, и поэтому доверять ощущениям в решении сложных нравственных вопросов нужно с осторожностью. В знаменитом эссе, озаглавленном «Мудрость отвращения» (The Wisdom of Repugnance), Леон Касс (председатель Совета по биоэтике при администрации Джорджа Буша) утверждал, что мы должны отказаться от рассуждений на темы морали, когда дело касается клонирования, и довериться нашему внутреннему чутью:

Перспектива клонирования человека отталкивает нас не только своей новизной и необычностью, но потому, что мы интуитивно чувствуем надругательство над вещами, которые нам безоговорочно дороги. Отвращение здесь, как и везде, восстает против неумеренности человеческого своеволия, предупреждая нас не переходить границы того, что невероятно велико и значительно. На самом деле в наше время, когда все позволено, пока делается добровольно, когда наша человеческая природа больше не внушает уважения, когда наши тела считаются просто инструментами нашей автономной рациональной воли, отвращение, возможно, единственный оставшийся голос, выступающий в защиту самой сути гуманизма. Мелки те души, которые не способны содрогнуться [12] L. Kass, "The wisdom of repugnance," New Republic, June 2, 1997. .