Александр Горбовский - Другая жизнь?

Мне было ужасно тяжело!.. Я раскаивалась, что пришла смотреть на это зрелище, и рада была, когда он наконец перестал есть и хрипло сказал:

— Довольно!.. Пусть спит еще… Уйдите!

И мы опять все вышли. Долгорукий сделал еще несколько пассов над снова улегшимся больным и, выйдя из комнаты, объявил, что больше к нему в этот день не вернется, а приедет снова послезавтра и привезет лекарство.

Вечером Николай проснулся опять тем же слабеньким, симпатичным мальчиком, которым все мы знали его. Опять глаза его светились кротко и ясно, и говорил он своим обычным тихим голосом.

На следующий день Николенька был очень слаб, но говорил, что провел ночь спокойней; кроме чая, однако, ничего не хотел есть, к мясу чувствовал положительное отвращение и с трудом согласился в полдень проглотить яйцо всмятку.

Лишне говорить, что Николя ничего не замечал, не знал и не помнил и являл собою воплощение безобидной искренности и болезненного бессилия…

На другой день магнетический сеанс уже начался, когда я, наскоро выпив чаю, нерешительно пробиралась к этой части дома, где жил Николай. В коридоре я встретилась с экономкой Агафьей, которая очень куда-то спешила, но все же приветливо мне поклонилась.

Я спросила ее, можно ли мне пройти к больному.

— Идите, сударыня, — отвечала она, — пожалуйте прямо — в классную; оттуда в спальню — двери отперты… Послали меня за лимонадом; бегу лимонаду им сделать!..

И она поспешно ушла, а я направилась в комнаты Николая. Подойдя к двери спальной, я невольно отступила назад. Ни магнетизер, ни отец больного, стоявшие спиной к дверям, меня не заметили; но сам он сидел на краю кровати лицом ко мне. Мутные глаза его тотчас уставились на меня, как только я показалась. Я снова услышала ТОТ отвратительный голос:

— Дура, останавливаться!.. Разговаривать! — ворчал он, ероша свои густые белокурые волосы, которые обыкновенно лежали гладко, а теперь торчали, нечесаные, во все стороны, как пакля.

Я в смущении зашла за угол, чтобы не видеть этого взгляда и недоумевая: кого он бранит? Неужели ОН ЗНАЕТ, что Агафья со мной говорила? Через минуту в этом не осталось сомнения.

— На кого ты сердишься? — спросил Долгорукий.

— Да эта дурища Агафья возится с лимонадом, а ОН хочет пить! — было ответом.

Когда князь, желая успокоить больного, сказал, что Агафья сейчас принесет лимонад, в ответ ему раздалось:

— Черта с два! (НАЯВУ Николя никогда не произносил таких слов!) Эта глупая баба разлила стакан и делает новый. Этому конца не будет!

В высшей степени заинтересованная, я тихонько вышла из комнаты и бегом пустилась на разведку, не без внутреннего холода оглядываясь на длинный коридор: не бежит ли за мной Николай?.. В кладовой я впопыхах сказала:

— Скорее несите лимонад, Агафья! Николай Николаич сердится.

— Ах, барыня! — отвечала экономка, суетясь у стола, — такой-то грех случился: готовый стакан опрокинула!.. Вот другой сейчас готов…

Я даже вздрогнула от изумления…

Вернулась я вместе с Агафьей и лимонадом. Любопытство осиливало страх…

— Ну, будет. Идемте! Надо размяться. Встряхнуть ЕГО хорошенечко!.. Идем!

Он встал на ноги. Тут только я заметила, что он одет и обут как следует.

— Не хочешь ли побороться? — шутя предложил ему князь.

— С тобою-то? — презрительно вымолвил СУБЪЕКТ, оглядев своим оловянным взглядом коренастого магнетизера. — Спасибо! — Он схватил его обеими руками повыше локтей, с силою на него напирая, и князь, широкоплечий, здоровый человек, поддался, не мог устоять против напора.

— Николушка! — со страхом промолвил отец.

— Оставьте! — шепнул ему, обернувшись, Долгорукий.

— Много ОН вас услышит! — буркнул в ответ Николушка.

Я посмотрела на него. Разве это был он, Николушка Кандалинцев, этот грубый, сильный парень, с налившимися на лбу жилами, со стиснутыми зубами. Он, показалось мне, даже вырос и погрубел как-то.

Долгорукий положительно не мог совладать с ним. Не мог — силою; но едва он пристально уставил на него глаза, тот сейчас же заволновался, смутился, опустил руки и стих…

— Ну, пойдем теперь гулять, — согласился князь. И они вышли. Они более двух часов ходили по саду, по дворам, лазили в овраг, взбирались на вышку. Мы сидели на балконе, издали следя за ними. БОЛЬНОЙ ходил как здоровенный мужик, то и дело с легкостью кошки влезал на деревья, карабкался на столбы балконов, боролся с дворовыми людьми, сваливая самых сильных лакеев и кучеров. Я наконец ушла в дом. Мне сделалось невыносимо смотреть на это: страшно и больно за него.