Владимир Ажажа - Иная жизнь

Прошло несколько минут, глаза Нины закрылись, и она тихо, но внятно стала отвечать на вопросы.

— Что вас разбудило в ту ночь?

— Голос, мужской, приятный, позвал на балкон. Не помню, как встала и прошла коридор. Оказалась на кухне, в углу, у двери, с той стороны, где петли. Вернее, на стене под потолком, потому что я видела на кухне себя. В домашнем платье. Иду к балкону.

— В платье? Вы в нем спали?

— Нет. Спала в ночной рубашке. Откуда платье? Не знаю… Я вышла на балкон. Мне стало холодно, это был сентябрь…

— Подождите. Вернемся назад. Вы сказали, что оказались под потолком и видите себя на кухне. Так где вы?

— Я была наверху, смотрела и ждала. Себя.

— Как вы себя там чувствовали?

— Что-то легкое, невесомое. Это мое зрение там было. А та я, что шла по кухне, была неодушевленная, кукла. На балконе мы соединились. От холода я обхватила себя руками и пригнулась, чтобы не стукнуться о перекладину для белья.

— Вам хотелось идти на балкон?

— Так надо было. Я не сопротивлялась. Они сказали, что покажут свою планету.

— Кто — «они»?

— Не знаю… Никого не было.

— Что вы увидели?

— Наша улица. Ночь. Дома с огоньками. Строительный кран. Мне велели смотреть на север. Висел шар больше полной луны, красивый, переливался розово-желтым светом.

— Что еще вы видели?

— В тот раз больше ничего. Утром проснулась в своей кровати, в рубашке. А через несколько дней я попала туда…

— Туда?.

— Куда-то… Меня вели по дорожке. Вокруг было темно, черное небо. Но все видно. Дорожка в камушках, ряды темно-зеленых кустов, подстриженных, с мелкими листиками, похожими на чайные.

— Вы сказали «вели». Кто вел?

— Какое-то существо, в половинку моего роста, черное, бесформенное, как объемная клякса. Кажется, оно держало меня за руку, но ощущения его руки не было — ничто.

— Куда вы шли?

— Впереди ярко светились ослепительно белые дома. С высокими антеннами. Большими окнами. Стекла были непрозрачные. На пороге «клякса» исчезла. Я осталась одна в коричневой комнате. Я знала, что там кто-то есть, слышались голоса, бормотанье. Они где-то за дверями занимались своими делами. Мы друг друга не воспринимали. Какое-то угнетающее впечатление. Я стояла одна, хотела уйти, но без «кляксы» не могла. Наконец голос сказал: «Так мы живем». И «клякса» меня увела на улицу, наружу…

— Нина, а что было с ногой?

— Это страшно. Не хочется вспоминать. Лицо Нины напряглось, из закрытых глаз потекли слезы. Но она продолжала говорить.

— Я опять видела себя из угла, со стены, сверху. Видела зеленую комнату и себя с распущенными волосами, закрученную во что-то белое, но не в мою одежду. Я лежу на столе, руки у меня свободны. Я появилась, и мы — та, что смотрела, и та, что была на столе, — слились. И я почувствовала панический страх. Хотелось встать, уйти, но я не могла. Мне сказали: «Тебе так надо».

— Кто сказал?

— Не знаю. Никого не было в зеленой комнате, но я видела длинный, сантиметров в 20, металлический стержень, как карандаш. Его словно бы передавали друг другу чьи-то руки, как хирурги инструмент. Но рук я не видела. Потом передо мной опустили зеленую занавеску и сказали: «Не надо это видеть». Я чувствовала, что ноги у меня там, за занавеской, согнуты в коленках и висят над столом. И дикая боль в правой ноге. Невыносимая боль. В ногу, в кость, от коленки к щиколотке загоняют этот штырь. Такую боль вообразить нельзя, она была реальная.

— А потом?

— Ничего. Обратную дорогу я никогда не вижу. Проснулась утром у себя в постели. Нога не болела, только была какая-то тяжелая. Мне не хотелось на нее смотреть.

— А прежде что-то происходило с ногой?

— Она вообще-то у меня давно болела. Я с детства занималась фигурным катанием. Когда зашнуровывала ботинок, было больно. Правая — толчковая. Боль стала настолько мешать, что лет в 18 я бросила кататься. Нога болела, когда надевала узкие сапоги, когда дотрагивалась. Но я бегала, ходила, свыклась с этой болью, к врачу не обращалась и родителям боялась говорить.

— Теперь болит?

— Нет. Прошло. И никаких следов нет. Но та боль и страх… И чувство, что ничего не могу сделать, я в чужой власти и не знаю, что будет… Я гоню это воспоминание.

По щекам Нины снова покатились слезы, и Борис Львович заставил ее открыть глаза. Постепенно она приходила в себя, попыталась улыбнуться:

— Я еще там, в зеленой комнате…

— Вам станет лучше, вы освободились от…

От чего? Воспоминания? Ощущения? Сна?

Модная куртка, нарядная шапочка — веселая хорошенькая женщина попрощалась с нами и пошла к лифту. Борис Львович вышел ее проводить. А вернувшись, шепнул мне: