Петер Хандке - Дон Жуан (рассказано им самим)

А тот, конечно, специально на них не смотрел, больше наблюдал за дорогой в утренние часы, но все же увидел, бросив беглый взгляд на слугу и женщину, характерную, впечатляющую картину, забыть которую невозможно даже и после побега из Дамаска. Между прочим, рассказывал он мне потом, если даже не фиксировать особо свое внимание на этой сцене, а только мельком взглянуть на женщину, она все равно врезалась бы в память как нечаянное видение, как застывшая картина ужаса. Все как обычно: единственное, чем поражала новая пассия его слуги, — ее бросающееся в глаза уродство, или безобразность: лицо, покрытое угрями, оспинами или зарубцевавшимися язвами проказы, а вдобавок ко всему бесстыдно блаженная улыбка, когда любовник, на котором вчерашние укусы и царапины за ночь зажили, будто их и в помине не было, беспрестанно попыхивая сигаретой, дергал девицу за волосы, тискал ее грудь и особенно страстно трудился над ее чрезмерно длинным и, конечно, кривым носом, одним словом, выражал одновременно свое неистовство и наслаждение, нежность и отвращение, пресыщение и голод, страстное желание и чувство вины (причем последнее отнюдь не связанное с появлением господина).

Неделей позже та ночь и половина следующего дня в Дамаске обогатились в памяти Дон Жуана, возвращавшегося к ним в своих воспоминаниях, следующими подробностями: муж и жена внизу на улице перед той самой ночлежкой; женщина, уже старая, бредет вслед за таким же старым мужчиной, на большом расстоянии, которое, несмотря на то что она ускоряет шаг, а он, казалось, замедляет его, не уменьшается. (Такие пары встречались ему и на Кавказе, только там все было наоборот: мужчина шел за женщиной, на большом расстоянии от нее, она шла размеренным шагом, а он размахивал руками, словно рулил, а ноги семенили трусцой.) И тут с островка густой травы снялась птица и, словно лягушка, плюхнулась в такую же траву рядом. А ребенок у родника споткнулся о камни и долго, долго пытался не заплакать, кусая губы. Но потом…

По дороге в порт-анклав Сеута, — и это в воспоминаниях скорее дорога, чем путешествие — на Дон Жуана напала страшная зевота. Причиной тому не была усталость, как у его слуги, сидевшего несколькими рядами сзади него, словно незнакомый пассажир, не имеющий ни малейшего отношения к господину на этом длинном отрезке совместного пути. Зевота Дон Жуана, напавшая на него, была сродни той, когда человек, находясь на волосок от смерти, спасся только чудом. Так зевают, избежав в последний момент крайней опасности, например почувствовав твердую почву под ногами перед тем, как сорваться с отвесной скалы, или попав в одну из военных переделок, не самую остроумную из них, например, когда у героя сражения остался вдруг в зубах от сигареты, которую он только что закурил, лишь крошечный, срезанный вражеской пулей окурок — так близко пролетела она от его головы.

Он непрестанно зевал, но был настроен решительно. Его жизнь и рассказ о ней больше не будут вестись спустя рукава. Оказавшись в безопасности, Дон Жуан испытал необыкновенный прилив энергии. И поскольку сама безопасность наверняка носила лишь промежуточный и кратковременный характер, стоило воспользоваться ею во время путешествия по североафриканскому побережью и сполна вкусить радость жизни, не дожидаясь, пока аналогичная ситуация в другом месте не окажется своей противоположностью.

Это желание насладиться жизнью вскоре пробудило в нем предвкушение радостной встречи с женщиной, незнакомкой, которая, возможно, станет частью его уже на следующем этапе пути, а он, в свою очередь, частью ее, и он радовался этому своему предчувствию в третий день своей недели женщин, и не только встрече с этой женщиной, но и с той, что будет после нее. Одновременно он не расставался со своей печалью, своей безутешностью, не отпускавшей его ни на шаг и следовавшей за ним по пятам. Но постепенно без всяких усилий с его стороны возник сам по себе план. Дон Жуан был во время бегства очень миролюбив — все этапы его бегства были, по сути, воплощением мира: только во время бегства его охватывал абсолютный покой. Беспокойным Дон Жуан становился снова, когда подъезжал к очередному населенному пункту, где ему грозила новая встреча с женщиной. Непосредственно перед этим он, собственно, уже не имел ничего против вмешательства высших сил, мирового пожара, землетрясения, даже конца света. Но время шло, и вскоре он понимал, что встреча неотвратима. Военное положение в Сеуте делало ее, «как уже было сказано», даже вынужденной. И нигде в эти дни не царило такого насилия, как между ним и женщиной. Про «любовь» Дон Жуан не сказал ни слова. Это только ослабило бы впечатление от того, что там произошло.