Дерек Бикертон: Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей

Рекурсия, как нам сказали, это та самая веселая птица-синица, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек. Это то, что позволяет неограниченно расширять предложения, если понадобится — то и до бесконечности, вставляя фразы во фразы, предложения в предложения — как матрешки, которые дают приют другим таким же матрешкам, поменьше ростом. Это, как мы видели в главе 9, для Хомского и его коллег представляется не только центральной частью языка, но и содержанием FLN, специфически человеческой его части. Из этого следует, что рекурсия должна быть универсалией человеческого языка, определенной нашей биологической сущностью, так ведь?

Но Дэн Эверетт утверждал, что у пираха рекурсия отсутствует.

Лингвисты — сторонники Хомского организовали массивную контратаку на анализ Эверетта, утверждая, что он все неправильно понял и что некоторые из его же собственных примеров опровергают его выводы. Споры быстро рванули в техническую стратосферу, куда за ними могли последовать лишь немногие из читателей «Нью-Йоркера». Остался практически незамеченным тот факт, что нет никакой разницы, прав был Эверетт или ошибался.

Допустим, он был прав. Тогда необходимо ответить на такой вопрос: мог ли младенец пираха выучить язык, в котором рекурсия присутствовала? Если мог (что наиболее вероятно), тогда отсутствие рекурсии в грамматике пираха оказывается очень редким, но не более знаменательным событием, чем отсутствие в английском языке кликсов (щелкающих согласных) или преназальных согласных. И рекурсия, и кликсы, и преназальные согласные доступны нам благодаря человеческой биологии. Но биология не означает, что мы их используем — опять-таки мы против гена как непреклонной, неотвратимой силы, до конца определяющей наше поведение. Рекурсия — более полезный языковой элемент, чем кликсы, поэтому ни один или почти ни один язык без нее не обходится, но если какой-то язык решил поступить именно так, она ничего не скажет нам о человеческой способности к языку.

По иронии, если ребенок пираха не смог бы выучить рекурсивный язык, это явилось бы одним из яснейших доказательств биологической природы языка, о каком только можно было бы мечтать. Это было бы загадкой, поскольку означало бы, что на какой-то стадии эволюции языковая способность разветвилась и в результате некоторые вещи, доступные людям большой ветви, оказались недоступными для представителей малой. Но это было бы единственно возможным объяснением, поскольку если бы язык являлся продуктом культуры, ребенок, выращенный в культуре рекурсивного языка, обязательно освоил бы рекурсию.

Но существует ли на самом деле такая штука, как рекурсия?

Такой вопрос и задавать кощунственно. В течение полувека все, независимо от взглядов на теорию Хомского, соглашались с тем, что рекурсия существует — что язык способен встраивать лингвистические объекты, фразы или предложения в структуру других лингвистических объектов того же типа. Соглашались ли люди с Хомским или нет, верили они во врожденность рекурсии или не верили, — никто не ставил под вопрос существование этой силы, с которой приходилось считаться.

Хотя на самом деле, как я сейчас покажу, это был артефакт анализа.

Кто его создал? Хомский.

Кто его уничтожил? Хомский, просто он этого не понял.

Это увлекательная история, так что начнем.

В 1957 году Хомский опубликовал свою судьбоносную работу, разрушающую каноны лингвистики: «Синтаксические структуры» («Syntactic Structures»). На этом этапе его вид грамматики официально назывался трансформационно-генеративным, но поскольку этот титул был слишком громоздким, а принципиально новой вещью были трансформации, большинство людей стало называть ее просто трансформационной грамматикой.

Помимо всего прочего, трансформации брали два простых предложения и делали из них сложное. Для примера возьмем такое предложение: «Та девушка, которую ты вчера встретил, говорит по-французски». Первоначально предполагалось, что это предложение состоит из двух простых: «Та девушка говорит по-французски» и «Ты вчера встретил девушку». Трансформация просто помещала второе предложение в первое в ходе процесса, который оказался названным «вложение». Оно давало такую последовательность: «Та девушка ты встретил девушку вчера говорит по-французски». Второе появление слова «девушка» затем «удаляется как идентичное», и вуаля: ваше сложное предложение готово. Предполагалось, что так, из простых предложений, создаются все сложные.