Дмитрий Токарев - Курс на худшее - Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета

Конечно, — продолжает свою мысль Элиаде, — такое уничтожение не является эмпирическим (наркотики, самоубийство), так как, согласно индийским воззрениям, любое решение, основанное на опыте, будет иллюзорным и не сможет выйти за рамки кармических законов [384].

Действительно, самоубийство для героев Беккета не является выходом, ибо оно ничего не меняет в структуре бытия. Все попытки самоубийства, которые предпринимают Владимир и Эстрагон, обречены на провал: ожидание Годо, этого безликого, не поддающегося определению существа, — это ожидание конца, который все не наступает; не важно, идет ли речь о смерти или о начале новой, «настоящей» жизни, — важно, что ожидание бесконечно.

Рокантен говорит, что «подонки» не видят, как «великая, блуждающая» природа протягивает свои щупальца повсюду:

Она не шевелится, она затаилась, они полны ею, они вдыхают ее, но не замечают, им кажется, что она где-то вовне, за двадцать лье от города. А я, я ВИЖУ ее, эту природу, ВИЖУ…

Рокантен видит, как природа приходит извне, чтобы превратить его в растение; беккетовский Безымянный, напротив, ощущает природу как реальность внутреннюю, как трансформацию своего собственного тела, уступающего напору голосов, звучащих в его голове. «Мы уничтожаем страдание, игнорируя его в качестве такового», мы уничтожаем сознание, не осознавая его в качестве сознания. Безымянный слеп и глух к тому, что происходит вне его, но утрата органов восприятия его не страшит, ибо оборачивается освобождением от всевидящего ока Божества, потерей контакта с ним.

Симптоматично, что, когда Рокантен вплотную приближает свое лицо к зеркалу, в его восприятии также происходят существенные изменения.

Засыпаю с открытыми глазами, и вот уже мое лицо в зеркале растет, растет, это огромный бледный, плавающий в солнечном свете ореол… — пытается он зафиксировать свои зыбкие ощущения.

Рокантен одновременно спит и бодрствует, находится в комнате и где-то за ее пределами, его глаза закрыты и в то же время открыты. Индивидуальность рассказчика оказывается под угрозой; по сути, Рокантен раздваивается на того, кто смотрит в зеркало, и на того, на кого смотрят. Что-то похожее происходит и с Безымянным, вот почему он переходит от утверждения, что его глаза смотрят прямо перед собой, к гипотезе, что его зрачки устремлены друг на друга:

Но палочные дни кончились [385], — говорит он, — здесь я могу полагаться только на тело, на собственное тело, которому даже малейшее движение не под силу и чьи глаза уже не смыкаются, как смыкались они некогда, по утверждению Базиля и его команды, не дают мне отдыха от смотрения, от бодрствования, не погружают меня во мрак сна и просто не отворачиваются, не опускаются, не поднимаются к небесам — ничего этого они не делают, а смотрят прямо перед собой, на одно и то же ограниченное пространство, где нет ничего, где нечего видеть, и так — 99 % времени. Они, должно быть, раскалились, как угли. Иногда мне кажется, что зрачки мои устремлены друг на друга.

Безымянного окружает серый непроницаемый туман, скрывающий от него все, что не является им самим; состояние, в котором находится этот беккетовский герой, можно назвать переходным, пограничным — Безымянный застыл на полпути между сном и бодрствованием, жизнью и смертью, светом и темнотой, он уже перестал быть Мэрфи, но еще не превратился в господина Эндона.

Феномен подобного состояния подробно описан Хармсом в рассказе 1931 года «Утро». Балансируя между явью и сном, рассказчик видит всю комнату целиком, «зараз», испытывая то самое ощущение «расширенного смотрения», о котором писал Михаил Матюшин.

Я вижу перед собой печку. В темноте она выглядит темно-зеленой, — продолжает Хармс. — Я закрываю глаза. Но печку видеть продолжаю. Она совершенно темно-зеленая. И все предметы в комнате темно-зеленые. Глаза у меня закрыты, но я моргаю, не открывая глаз.

Засыпание происходит постепенно, и пока еще Хармс сохраняет способность оценивать ситуацию, видеть себя со стороны:

«Человек продолжает моргать с закрытыми глазами, — думаю я. — Только спящий не моргает».

Я вижу свою комнату и вижу себя, лежащего на кровати. Я покрыт одеялом почти с головой. Едва только торчит лицо.

Хармс вступает в область «серого цвета», проваливается в бессознательность сна:

В комнате все серого цвета.

Это не цвет, это только схема цвета. Вещи загрунтованы для красок. Но краски сняты. Но эта скатерть на столе хоть и серая, а видно, что она на самом деле голубая. И этот карандаш хоть и серый, а на самом деле он желтый.