Дмитрий Токарев - Курс на худшее - Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета

Поразительно, что Беккету удается достичь подобной «экстериоризации» автора по отношению к собственному тексту не только в драматических, но и в прозаических произведениях. Например, текст 1968–1970 годов «Опустошитель» является развернутой дидаскалией, скрупулезно фиксирующей те передвижения, которые происходят в замкнутом пространстве цилиндра. В конце текста, когда каждый из двухсот безымянных и бессловесных персонажей занимает свое определенное место, в цилиндре наступает полная темнота, температура опускается до нуля градусов и прекращается постоянный, напоминающий непрерывное жужжание насекомых шум. Любопытно, что на основе «Опустошителя» был создан спектакль, в котором манипулятор (Барри Варрилоу) передвигал белые пластиковые фигурки, изображающие персонажей текста.

Другие тексты (например, «Как есть» или «Общение», 1980), написаны в совершенно другой манере и продолжают линию, начатую в трилогии: образы прошлого перемешиваются в них с образами настоящего, что создает типично беккетовскую атмосферу неуверенности, двусмысленности, сомнения. Но налицо и существенные трансформации, затрагивающие прежде всего отношения между субъектом и объектом коммуникации. Так, в трилогии отправителем и получателем информации было одно лицо — главный герой, в голове которого происходила неравная борьба между бессознательными элементами (голоса из прошлого, принимающие обличья других людей) и сознанием, подвергающим информацию, передаваемую голосами, сомнению. Верх в этой борьбе одерживало очевидным образом бессознательное; огромный, красный, извергающий потоки слов рот в пьесе «Не я» наглядно свидетельствовал о том, что под его напором эго как конституирующий центр личности подвергается эрозии. В «Как есть» ситуация несколько иная: тот, кто говорит, не знает, он ли это или кто-то другой; «говорю как слышу», — повторяет он как заклинание. В «Общении» же голос просто доносится до кого-то, лежащего в темноте. Может быть, это голос самого персонажа, но, в отличие от более ранних текстов, он не исходит из глубин его подсознания, а приходит извне, из окружающей героя пустоты, так что складывается впечатление, что персонаж не имеет к нему никакого отношения. Более того, голос не дает ему заговорить от первого лица, навязывая ему третье: «Употребление второго лица означает голос. Употребление третьего — этого злостного другого. Если бы он мог говорить с тем и о том, с кем и о ком говорит голос, вышло бы первое лицо. Но он не смеет. Не станет», — констатирует бесстрастный рассказчик, и тут же, чтобы еще резче обозначить пропасть между говорящим и слушающим, в дело вступает голос, обращаясь напрямую к персонажу: «Ты не смеешь. Не станешь» [373]. Таким образом, если голос занимает внешнюю по отношению к персонажу позицию, то рассказчик внеположен и персонажу и голосу: в результате у него появляется реальная возможность закончить текст, поставить долгожданную точку, погрузиться в блаженство молчания.

Последнее слово «Общения» — «один». Об одиночестве говорится и в первом романе Беккета — «Мэрфи»: в мире, где каждый преследует какую-либо цель, Мэрфи чувствует себя посторонним. Но он не страдает от своего одиночества; напротив, сведение контактов с внешним миром до минимума становится его главной жизненной стратегией. Ради этого он порывает со своей возлюбленной, ради этого устраивается санитаром в психиатрическую клинику. Там, в лице шизофреника-аутиста господина Эндона, он и находит свой идеал. Мэрфи привлекает в нем его неукорененность в бытии, его «выключенность» из мира, который для него просто не существует. Говоря иными словами, между миром и сознанием Эндона не существует корреляционной связи; каждый из них существует независимо от другого. Примечательно, что окончательно убедиться в абсолютном аутизме Эндона Мэрфи помогает шахматная партия, которую он разыгрывает со своим подопечным. Это партия наоборот: один из игроков, а именно господин Эндон, делает все возможное, чтобы, перемещая фигуры по доске, вернуть их на прежние исходные позиции, не потеряв ни одной из них. После того как Эндону удается добиться своей цели, белые, которыми играет Мэрфи, сдаются. Выше я говорил о том, что Хармс в «Балете трех неразлучников» не стремится вернуть танцовщиков на исходную позицию — клетку № 8 — и оставляет их на клетке № 1. Эндон делает прямо противоположное: с маниакальным упорством избегая столкновения с фигурами противника (при этом нарушаются правила игры: фигуры перепрыгивают друг через друга, возвращаются обратно и т. п.), он разрушает само понятие временной прогрессии, развития; ведь если его фигуры вновь оказываются на своих местах, то получается, что и партии-то как таковой не было. Оборачивая время вспять, Эндон возвращается в состояние до времени, в ту исходную точку, в которой время присутствует лишь в качестве чистой потенциальности.