Русский язык в зеркале языковой игры

— Посмотрим , что тут набоборыкал наш Пьер Бобо!

Извольте-ка после этого захватить читателя!» («Записи для себя»).

Наиболее резкое нарушение рассматриваемого принципа личной безопасности — это травестировка, грубая вульгаризация явлений, которые считаются заслуживающими глубокого уважения или даже преклонения (см. [Дземидок 1974:70]).

Нарушение правил речевого такта в живой и в художественной речи особенно часто проявляются в каламбуре и будут рассмотрены в Приложении П (с. 490—515).

в. Не следует думать, что аристотелевский принцип личной безопасности нарушается в случае макабрического юмора, в шуточках типа:

Шапочки в ряд , тапочки в ряд —

Трамвай переехал отряд октябрят.

ИЛИ:

В баню попал реактивный снаряд.

Голые бабы по небу летят.

Мы ведь имеем здесь дело не с подлинными ужасными происшествиями, а с вымышленными. (Впрочем, сейчас, когда на территории бывшего СССР почти ежедневно гибнут от снарядов люди, последняя из приведенных шуток кажется не столь забавной, как в 80-е годы.)

Неоднократно отмечалось, что предметом юмора могут стать даже и подлинные трагические события. Ср. след, замечание Василя Быкова: «Агеев знал немало людей, которые о своем военном прошлом, зачастую трудном и даже трагическом, имели обыкновение рассказывать с юморком, посмеиваясь над тем, от чего в свое время поднимались волосы дыбом, находили в ужасном забавное» («Карьер»). Тем самым, аристотелевский принцип личной безопасности предполагает, видимо, безопасность в настоящем и, возможно, в будущем (вряд ли герои Быкова стали бы «с юморком» говорить об ужасных событиях, ожидающих их в будущем). Впрочем, и это положение не бесспорно. Есть, видимо, доля истины в шутливом замечании А Бухова, касающемся эволюции юмора: «...странен выбор 2* времени, в какое имели обыкновение острить древние люди. Современный человек, если он трезв и нормален, в редком случае ходит острить на место крушения товарных поездов, в дворянские богадельни или к трупу пойманного в воде сельской стражей утопленника» («О древних остряках»). В. Конецкий отмечал, что и современный юмор весьма разнороден: в отличие от русского юмора, используемого для рассказа о пережитом страшном, англосаксонский юмор характерен именно тем, что острят в момент опасности («Последний раз в Антверпене»). А вот Д. Лихачев считает, напротив, что «ободрение смехом в самый патетический момент смертельной угрозы всегда было сугубо национальным, русским явлением (...) Суворов шутками подбадривал своих солдат перед битвой и на тяжелых переходах» [Лихачев —■ Панченко — Понырко 1984:61].

7. Не менее трудно определить границы допустимого в случае, когда объектом комического является произведение искусства. Любопытно, что авторы гораздо терпимее относятся к комической перелицовке их произведений, чем их горячие поклонники. Вл. Новиков указывает целый ряд эпизодов из жизни Жуковского, Пушкина, Блока, Ахматовой и других авторов, которые не прочь были посмеяться над пародийной переделкой своих произведений, а то и провоцировали подобные переделки (см. [Новиков 1989:113—116 и др.]). Вот, например, автоэпиграмма В. Капниста:

Капниста я прочел и сердцем сокрушился.

Зачем читать учился!

«Истинные ценности не боятся испытания смехом и даже в какой-то мере в нем нуждаются. Вспомним, как беззаботно смеется пушкинский Моцарт, слушая безбожно коверкающего его музыку трактирного скрипача. И как нетерпим к насмешкам и гримасам Сальери: «Мне не смешно, когда маляр негодный /Мне пачкает Мадонну Рафаэля,/Мне не смешно, когда фигляр презренный/Пародией бесчестит Алигьери» [Новиков 1989: 115]. В своем негодовании Сальери не одинок, ср. следующее высказывание Валерия Брюсова: “Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери”,— восклицает у Пушкина Сальери. И этот крик негодования понятнее, человечнее, чем олимпийский, веселый смех полубога Моцарта. Нет, не смешно, а горько и больно, когда искажают и унижают дорогую мысль, заветную идею, особенно под видом ее защиты» (В. Брюсов, Ник. Вашкевич. Дионисово действо современности).

8. Признаки комического, выделенные Аристотелем и кратко охарактеризованные выше, необходимы, но недостаточны. Вполне очевидно, в частности, что не всякая безобидная ошибка вызывает смех. Так, большинство корректорских ошибок могут вызвать лишь досаду, как, например, опечатки в слове послами. Высокие договаривающиеся стороны обменялись тослами ( поемами , бослами и т. п.). Не смешно. Почему же вызывает смех другая опечатка в том же слове: Высокие договаривающиеся стороны обменялись ослами? Очевидно, потому, что здесь возникает второй, дополнительный смысл, контрастирующий с первым,— представление о глупости послов, их дискредитация. Ср. замечание Ю. К. Щеглова о парадоксальном тождестве контрастных элементов в остроте, которые как бы «просвечивают» друг через друга (см. [Щеглов 1975:169,178]).