Русский язык в зеркале языковой игры

2- 1789 опасного (смех тотчас прекратится, если мы увидим кровь или услышим стоны). Современный исследователь —Богдан Дземидок—дает, в сущности, очень близкое определение: «Все комические явления (...) отвечают двум условиям: во-первых, любое можно считать в каком-то смысле отклонением от нормы, во-вторых, ни одно не угрожает личной безопасности познающего субъекта, не вызывает страха. Это не означает, однако, что явления вредные, опасные или даже макабри-ческие не могут быть предметом комического творчества» [Дземидок 1974: 56]. Легко заметить, что в его определении аристотелевские характеристики смешного— ошибка, безобразное — заменены (и вполне оправданно, на наш взгляд) термином ненормальное. Именно об отклонении от нормы предпочитают говорить современные теоретики комического. Были попытки как-то уточнить, детализировать это, достаточно неопределенное, понятие, но они были не очень удачны. Например, теория автоматизма А Бергсона хорошо объясняет некоторые проявления комического, например комический эффект движений Чарли Чаплина, но никак не может претендовать на универсальность: в строю солдат, шагающих неестественным строевым шагом и напоминающих автоматы, смешным было бы как раз нарушение этого автоматизма. Бесспорно, однако, что при всем их несходстве два приведенных только что примера комического (автоматизм движений Чаплина и нарушение автоматизма неловким марширующим солдатом) имеют нечто общее — нарушается некая принятая норма.

Особенно важно отношение нормы к симметрии — поскольку «симметрия (...) является той идеей, посредством которой человек на протяжении веков пытался постичь и создать порядок, красоту и совершенство» [Вейль, по: Береговская 1984: 7]. Луи Мартен [Martin 1924] отметил, что в отношении симметрии художественная речь принципиально отличается от речи спонтанной: «Симметрия свойственна литературной речи, тогда как спонтанная речь тяготеет преимущественно к асимметрии» (цит. по: [Береговская 1984: 8]). Так, хиазм, «обращенный параллелизм с расположением аналогичных частей в последовательности АВ — В*А' («Всё во мне и я во всём», Ф. И. Тютчев; «мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть») [ЛЭС: 482], представляет собой одну из основных фигур экспрессивного синтаксиса, но редок в спонтанной речи. В поэтической речи ненормально нарушение стихотворного размера, а в речи обыденной — соблюдение его. Гневные выпады Васисуалия Лоханкина против жены и ее любовника в романе «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова вызывают только смех—потому что, не замечая того, он говорит пятистопным ямбом.

Варвар с:—Волчица ты. Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня.

Птибур дукову -. — Уйди, уйди, тебя я ненавижу (..) ты гнида жалкая и мерзкая притом. Не инженер ты — хам, мерзавец, сволочь, ползучий гад и сутенер притом!

5. Второй из аристотелевских принципов («Смешное никому не причиняет страдания и ни для кого не пагубно») некоторые исследователи, в частности Б. Дземидок, переформулировали как принцип личной безопасности. И, может быть, напрасно. Ведь вызывает протест не только смех над чем-то, угрожающим личной безопасности, но и вышучивание чего-то дорогого, близкого нам. А Герцен писал, что бывают минуты, когда мы презираем и свой непроизвольный «судорожный» смех, и человека, который его вызвал. «Всего гения Гейне чуть хватило, чтоб покрыть две-три отвратительные шутки над умершим Берне, над Платеном и над одной живой дамой. На время публика шарахнулась от него, и он помирился с нею только своим необычайным талантом» (А Герцен, Война; по картотеке БАС). Ср. также реплики типа «Этим не шутят!» и анекдоты о неуместных шутках, например известный анекдот о неудачливом молодожене (Напомню. Похоронив жену, молодожен женился на ее сестре, которую постигла вскоре та же участь. Он женился на третьей, младшей сестре, а через несколько дней явился к родителям своих жен и сказал: «Вы мне не поверите, вы смеяться будете, но и эта умерла!»). Известен случай, когда петербуржцы, восхищавшиеся остроумием актера П. А Каратыгина, осудили его, за то что он на похоронах брата, В. А Каратыгина, усиливаясь протиснуться к гробу покойного, не утерпел и сказал каламбур .Дайте мне, господа, добраться до братца! Показательно при этом, что даже совершенно несправедливая, но остроумная шутка «прилипает» к объекту шутки! В. Вересаев приводит след, показательный эпизод литературной борьбы начала XX века: «Все презирали Буренина, но словечки его и прозвища часто неотрывными ярлыками навсегда прилеплялись к писателю. С его руки, например, пристали к Петру Дмитриевичу Боборыкину прозвание «Пьер Бобо» и слово «боборыкать». И читатель, берясь за новый роман Боборыкина, говорил, улыбаясь: