Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Лессинг прислушался к просьбе Элизы.

Он будет терпеть, сколько хватит сил. «Ибо, рассматривая дело в целом, я лично как нельзя более уверен в себе; и надеюсь дожить до такого поворота событий, когда большинство теологов перейдет на мою сторону, ибо поймет, что лучше лишиться одежды, но сохранить еще на некоторое время в целости тело». Однако он признавался, что нередко испытывает досаду от необходимости «иметь дело со столь жалкими плутами».

В начале августа герцог объявил своему библиотекарю о том, что все ранее отданные запреты распространяются «также и на будущие сочинения», и без зазрения совести добавил, что, кроме того, Лессингу запрещается печататься и за пределами герцогства.

Это значило оставить его безоружным перед лицом врагов.

В середине месяца последовало дополнительное распоряжение герцога, лишавшее Лессинга права передавать для печати что бы то ни было «по вопросам религии» как здесь, так и за границей, как «под собственным, так и под любым другим вымышленным именем».

Тогда Готхольд Эфраим Лессинг решил сменить подмостки, то бишь избрать не другое место, а другое средство.

В Брауншвейге Лессинг неожиданно повстречал директора труппы Абеля Зейлера, находившегося там в сопровождении драматурга Максимилиана Клингера, чья пьеса «Буря и натиск» стала образцом и девизом для целого литературного направления. Абеля Зейлера, некогда сотрудничавшего с потерпевшим крах Гамбургским национальным театром, недавно, как и Лессинга, одурачил пфальцский курфюрст, и его вместе с труппой выдворили из Мангейма. Теперь Зейлер пытался, но столь же тщетно, обрести в Брауншвейге постоянную, круглогодично действующую сцену, в коей немецкий театр остро нуждался, ибо ее отсутствие ставило под угрозу само дальнейшее его существование.

Всю вторую половину дня Лессинг провел в спорах — главным образом с неистовым юным Клингером — на тему о том, что следует считать движущей силой искусства: разум, как утверждал он сам, или чувство, как полагал Клингер. Затем он в задумчивом настроении вернулся в Вольфенбюттель.

Бессонной ночью, когда он неустанно расхаживал взад и вперед между письменным столом, окнами и кроватью, его осенила мысль, показавшаяся ему спасительной.

Я должен попробовать, — произнес он вслух, пожалуй, слишком громко для этой ночной поры, — дадут ли мне свободно проповедовать хотя бы с моей прежней кафедры, с театральных подмостков.

Лишь теперь он зажег свет; ибо для раздумий хватало и лунного сияния, заливавшего комнату. Свеча замигала, — так стремительно он распахнул дверцу высокого шкафа, хранившего его рукописи. Лессинг извлек набросок пьесы, сделанный им непосредственно по возвращении из Италии. Притча о трех перстнях, рассказанная Боккаччо в его книге «Декамерон» в третьей новелле первого дня, пробудила в нем желание воплотить ее в Драме.

Если я, — размышлял он, — расширю действие этой пьесы, более четко обрисую конфликт характеров, убедительнее сформулирую аргументы, то смогу тем самым еще раз систематизировать свои доводы в споре с Гёце и придать им чистую форму сценической наглядности.

Он обмакнул перо, чтобы, сочиняя, читая и снова сочиняя, великим языком театра поведать о сходстве трех перстней, используя написанное Боккаччо как образец.

«В былые годы где-то на востоке был человек… нет, лучше: жил человек… В былые годы где-то… в былые годы… слишком невыразительно, слишком бесцветно это самое „в былые годы“… Стоп! Вот так годится… В седые времена… жил человек… Да, но где, жил где?… от востока сразу ждут сказку… однако этот человек, призванный нас тронуть и взволновать, жил просто… в стране восточной… В седые времена в стране восточной жил человек; был перстень у него…»

Лессинг и не заметил, как за окном проглянул бледный рассвет. Обессиленный, он лег в постель, мгновенно уснул и даже к полудню все еще не появился на кухне у Мальхен.

Она подошла к двери, приоткрыла ее и встревоженно спросила:

— Отец, ты не заболел?

— Я здоровее, чем когда-либо! Не тревожься! — отозвался он.

Затем он встал, как всегда, тщательно оделся, ибо после смерти Евы он, во избежание пересудов, очень следил за этим и, перейдя улицу, вошел в библиотеку.

Со следующего дня он уже лучше распределял свое время. Теперь он обычно вставал около пяти часов утра и принимался за работу над новой пьесой под названием «Натан Мудрый». Он перечитывал написанное накануне, вносил исправления, делал пометки, расширял и углублял текст, наполняя его духом своей человечности.