Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Примерно то же мог бы сказать о себе и Жан-Поль, который решительно вступается за благо немцев, но который равнодушен к новому учению о национальной государственности. Человечность и культура для него более высокие ценности. А война — их главный враг. Против нее и выступил очень определенно Жан-Поль. В следующем политическом произведении, в «Сумерках и рассвете для Германии» (1809), самая важная глава посвящена только борьбе с нею. «Объявление войны войне» — так называется эта глава.

Уже в «Леване», в главе о воспитании князей, он призывал к миру и раскрывал свою общую, связанную не с нацией, а с человечеством, исходную позицию, назвав «всякую земную войну войной гражданской». Теперь он действует более систематично и точно. Он знает, что проповедями мира мира не установить, но все равно их произносит, ведь и трубадуры войны не молчат.

Как не молчит, например, Арндт, который в год выхода «Проповедей мира» произносит свою «Речь о мире», где стремится убедить немцев («пуп» и «сердце») Европы), что войны необходимы, «потому что иначе мы погрузимся в ничтожность, изнеженность и лень». Он напоминает о великих временах германцев, этих «благородных варваров», чьи военные достоинства, к сожалению, утрачены не без вины классической литературы: «Мы дали себя убаюкать и обмануть лжеучениями о чувствительном гуманизме и филантропическом космополитизме (так возвышенными иностранными словами называют это убожество), будто военной доблести мало, будто храбрость слишком отважна, будто мужественность тупа и стойкость тягостна; полулень и бабские добродетели выставляются нами как высочайшие жизненные образцы — потому мы и ищем тщетно те прежние достоинства».

Жан-Поль яростно оспаривает утверждение, будто войны и их герои необходимы человечеству. Опасность изнеженности можно предотвратить и совместной полезной работой, а гражданское мужество значит для него больше, чем военная смелость, несущая смерть. Ученого он ставит выше военачальника, а расходы на вооружение считает бесполезно растраченными деньгами: «Если бы крупное государство использовало хотя бы половину своего военного топлива на созидательное топливо мира; если бы оно тратило хотя бы вдвое меньше средств на то, чтобы воспитать людей вместо нелюдей, и вдвое меньше, чтобы распутываться, а не запутываться, — насколько сильнее и лучше были бы сейчас народы».

Не всегда аргументы, которые он приводит для пропаганды мира (в особенности аргументы исторические), достаточно вески; часто он слишком полагается на доказательность, метафор, но прочная моральная позиция, которая чувствуется всюду, все-таки убеждает. В плане истории духовного развития он исповедует мораль Просвещения, в плане социологическом — мораль маленького человека, которого силой вербуют в армию, заставляют выносить и содержать ее и для которого любая война — на чьей бы стороне он ни был — проигрыш. Ибо войны ведутся «только против масс, а не за них», но именно массам приходится «вести и терпеть их», а князья не имеют права проливать кровь своих народов во имя своих интересов. «Несчастье мира доныне заключалось в том, что двое начинали войны, а миллионы вели ее и терпели ее тяготы, хотя было бы лучше, если и не хорошо, чтобы миллионы решали, а сражались двое».

Возможность вечного мира он видит (вместе с Кантом) лишь в создании всеобщего государства — но не под руководством Наполеона, ибо если вопрос о войне и мире будет решаться демократическим голосованием, то государственное устройство, разумеется, может быть только республиканским. Только тогда прекратится «отвратительный спор между моралью и политикой, между любовью к людям и любовью к стране». Жан-Поль надеется, что вынужденная гонка вооружений приведет к этому. «Государственные аппараты изнемогут под тяжестью оружия и коллективно сложат тяжелое вооружение». Если же этого не случится, он предвидит тот порог смерти, перед которым окажется человечество в наши дни: «Изобретатель Анри в Париже сконструировал… ружья, которые после заряжения делают четырнадцать выстрелов подряд; сколько времени при этом экономится для убийства и отнимается у жизни! И кто поручится, что при беспредельном развитии химии и физики не будет в конце концов изобретена смертоносная машина, которая, подобно мине, одним выстрелом начнет и закончит битвы, так что враг сделает лишь второй выстрел и, таким образом, к вечеру поход будет завершен?»

В то время романтически настроенным патриотам, в песнях которых звучала жажда французской крови, такая человеколюбивая позиция казалась не только вредной, но и старомодной. Некоторые из них, например Арндт, считали, что рационализм XVIII века виноват во всем, в том числе и в самом страшном: во Французской революции, этом аде, породившем дьявола Наполеона. Нам же, видевшим кровавые уроки национализма в буржуазную эпоху Европы, эта точка зрения снова представляется современной, образцом мышления, не желающего, чтобы посредством манипуляций его лишили моральных принципов. В эпоху, требовавшую слепого фанатизма, Жан-Поль проповедовал разум. Он пытается варварские чувства мести направить на путь благоразумия. Среди всех этих воплей ненависти он говорит нормальным голосом; нельзя сказать, что его не расслышали, его просто скоро забыли. Гейне и особенно Бёрне еще чтили память политического писателя Жан-Поля, но последующие поколения больше не желали слышать о нем. То, что буржуазные идеологи, которые подогревали национализм на огне унаследованной им вражды к Франции, не могли найти у него ничего полезного для себя, — понятно. Но то, что им не занялся марксизм, исходящий из интернационализма и гуманизма, в XIX веке можно извинить лишь тем, что хватало дел, чтобы очистить от фальсификаций великие личности, признанные буржуазией, в XX же веке извинить это ничем нельзя.