Лидия Грот - Прерванная история русов. Соединяем разделенные эпохи

Но вопросы, подсказываемые здравым смыслом, можно продолжить и далее. Не странно ли, что всего лишь одно имя из карело-финских эпических песен запало в память русских былинопевцев, а другие имена остались совсем без внимания? Былины – специфический жанр, хранилище дохристианских ценностей, часто сакрального содержания, передаваемого языком аллегорий и символов. Эта специфика накладывала отпечаток и на былинные имена: либо они принадлежали собственной сакральной традиции, либо сакральной традиции, воспринятой со стороны, но воспринятой всем обществом.

Поэтому естественно будет продолжить и задать еще один вопрос. Почему при попытке истолковать какое-нибудь видимое созвучие между древнерусскими именами и именами, встречаемыми в фольклоре других стран, с какого-то времени стали исходить из убеждения, что обязательно древнерусское имя является заимствованным? Например, тот же здравый смысл подсказывает, что в саамском эпосе о солнцевой дочери имена богатырей Колла-парнэ весьма созвучны древнерусскому имени Кола, поэтому они могли быть заимствованы в саамском эпосе вместе с индоевропейским солярным культом через древнерусскую традицию.

Так в русских былинах появились, например, имена библейские, пришедшие с христианством: Самсон, Илья, Алеша. Вместе с этими именами пришли и библейские сюжеты, часто вплетавшиеся в фольклор. А из Калевалы, получается, было выхвачено лишь одно имя, вне всякой связи с содержанием?! Вряд ли здесь можно предложить удовлетворительный ответ.

Но здесь время напомнить о том, что здравый смысл перестал быть руководящей линией в российской исторической мысли к середине XIX в., когда норманизм крепчал, а известные российские историки и деятели культуры пропитались идеей о том, что в русской культуре все либо пришлое, либо заимствованное. В 1834 г. писатель и историк О.И. Сенковский писал о том, что «история России начинается в Скандинавии… вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле», о том, что восточные славяне утратили «свою народность» и сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», что сами шведы смотрели на Русь как на «продолжение Скандинавии, как на часть их отечества». Этот словесный сумбур показывает, что к середине XIX в. вымыслы шведской ненаучной историографии XVI–XVII вв. прочно обосновались в российской исторической мысли и с цепкостью, присущей утопиям как паразитическим организмам, стали осваивать древнерусское духовное наследие, область за областью.

Чрезвычайное значение в «системе доказательств» норманистов отводилось древнерусским именам собственным, как антропонимам или теонимам, так и топонимам. Собственно, доказательств-то никаких и не приводилось, а все древнерусские имена – княжеские, имена богов, эпических героев и др. – без особых затруднений, прямо-таки пророчески наделялись «древнескандинавским происхождением». «Филологическая эквилибристика» (Н.П. Загоскин) обладала для норманизма силой черной и белой магии, с помощью которой можно было исполнить любое желание. Например, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт еще в XVIII в. высказал уверенность, что древнерусский Перун – это скандинавский Тор, если его имя препарировать таким образом: «Перун – Ферун – Терун – Тер – Тор», а в 1849 г. филолог С.К. Сабинин в древнерусском Волосе «узнавал» Одина, переворачивая это имя на свой лад: Волос (Вольс) – Водек – Вуодан – Один.

Вот на таком культурно-историческом фоне и появились рассуждения Всеволода Миллера о богатыре Колыване как былинном герое, заимствованном из финских сказаний. В ряде моих статей было показано, что образ «сплошного финно-угорского мира» на севере Восточной Европы возник как неотъемлемая часть рудбекианизма и представители финской культуры, выступавшие активными пропагандистами Калевалы и других памятников финно-угорской устной традиции, были связаны с рудбекианизмом прочной связью через образование в шведских учебных заведениях. Поэтому как только взыскующее внимание норманистской утопии пустилось на поиски скандинавского происхождения Ильи Муромца, то по прошествии пары-тройки десятилетий под пару «скандинавскому» богатырю Илье обнаружился и «финно-угорский» богатырь Колыван. Эта этнографическая «находка» Вс. Миллера закрепилась еще больше, когда ее стали использовать для отыскания этимологии летописного наименования Ревеля (Таллина), первое название которого было, как известно, Колывань. Процесс исканий нашел свое отражение у Брокгауза и Эфрона.