Колм Тойбин - Завет Марии

Тогда я решила пойти в Кану на свадьбу к дочери двоюродной сестры, хотя до этого не собиралась. Я не люблю свадьбы. Мне не нравится, что все громко смеются и кричат, что еда тратится попусту, вино течет рекой и кажется, что жениха с невестой приносят в жертву, в жертву деньгам, положению или наследству. Кажется, что праздник не имеет к ним никакого отношения, их поздравляют с чем-то, что никого не касается, их выставляют на всеобщее обозрение под пьяные крики собравшихся. Когда ты молода, тебе легче от множества улыбающихся людей, и от всей этой суматохи у тебя начинает кружиться голова, и вот ты уже готова полюбить любого недоумка, стоит тому оказаться рядом.

Я пошла в Кану не для того, чтобы побывать на шумном празднике соединения двух человек, одного из которых я едва знала, а второго — не видела никогда, но чтобы попытаться вернуть домой своего сына. За несколько оставшихся дней я старалась собраться с силами, чтобы взгляд мой стал твердым, а голос — глухим и настойчивым. Я искала слова убеждения и даже угрозы на случай, если убеждений будет недостаточно. Должно быть что-то, думала я, что я могу сказать, чтобы он меня услышал. Одна фраза. Одно обещание. Одна угроза. Одно предупреждение. И я была уверена, что нашла их. Я обманывала себя, думая, что он вернется со мной, что он уже вдоволь набродился по свету, что он уже сломался или что я могу сломать его какими-нибудь словами.

Я пришла в Кану за несколько дней до свадьбы и поняла, или почти поняла, что пришла напрасно. Все говорили только о нем, и меня — его мать — сразу заметили. Многие ко мне обращались.

Рядом с домом моей двоюродной сестры Мириам стоял дом Лазаря, которого я знала еще ребенком. Среди наших детей он с самого рождения был самым прекрасным. Казалось, улыбка никогда не покидала его лица. Мы приходили к его матери, Рамире, она давала нам знак молчать и потихоньку подводила к колыбели, но, когда мы заглядывали в нее, мальчик уже встречал нас улыбкой. Временами это смущало Рамиру, потому что, когда мы приходили, всем было ясно, что мы пришли не столько к родителям и сестрам мальчика, сколько к нему — посмотреть, как он учится ходить и говорить. Дети, едва заметив Лазаря, наперебой приглашали его играть, с его появлением всегда воцарялись мир и гармония. Я знаю, что он выделялся среди нас: в его душе не было черноты или страха, охватывавших всех по ночам или под вечер шаббата и уже не отпускавших. Я не видела его много лет, его семья переехала в Вифанию и прожила там какое-то время, прежде чем вернуться в Кану, но мы не теряли связи, и я получала вести о нем: как юноша рос — прекрасным и стройным, серьезным и добрым и как семья беспокоилась за него, ведь все знали, что не смогут удержать его среди масличных рощ и фруктовых садов, что настанет день, и великий город позовет его, что его обаянию и красоте, теперь уже мужской, будет нужен другой мир, чтобы проявить себя.

Но никому и в голову не приходило, что ему было предначертано отправиться в царство смерти, что все его изящество и красота, его ореол избранности — подарок богов его родителям и сестрам — все это было лишь зловещей шуткой, как манящий запах и изобилие еды, которую проносят мимо. Я знала, что, заболев, он несколько дней простонал от боли, а потом ему стало лучше, но после боль снова вернулась, и вернулась уже в голову, и не отступала целыми ночами, и что он кричал, кричал, что обещает быть хорошим. Но сделать было ничего нельзя, яда в его голове становилось все больше, он начал слабеть и не выносил света, даже малейшего проблеска. Если открывалась дверь, когда кто-то входил, и луч света проникал в комнату, он кричал от боли. Не знаю, сколько это продолжалось, знаю только, что семья о нем очень заботилась, и знаю, что это было все равно как если бы редчайший урожай хлеба темной ночью смело ветром или чудесные плоды на деревьях погубил мор, и все считали плохой приметой даже упоминать его имя или справляться о нем.

Поэтому я не спрашивала о его здоровье, но часто думала о нем, особенно собираясь в Кану. Я думала, не навестить ли его или его сестер. Отправляясь в путь, я не знала, что он уже умер.

Улицы Каны были необычно пусты. Потом мне рассказали, что несколько дней назад все птицы разом исчезли, как будто ночь или предчувствие беды заставили их укрыться в гнездах. Все кругом смолкло: ветер утих, листья деревьев поникли, звери не издавали ни звука. Кошки забились по углам, и тени — даже тени — были неподвижны.