Колм Тойбин - Завет Марии

Тогда мне казалось, что ничего хуже уже и быть не может — когда я подошла туда, где надеялась увидеть караван, направляющийся домой, никакого каравана не было. Спросить было не у кого, и не было никакого укрытия. Но других мест я не знала, и поэтому осталась ждать там, на самом солнцепеке. Через некоторое время я заметила маленькое деревце и села в его тени, но, когда полил дождь, деревце не спасло. Небо было таким синим, день — таким жарким, что резкой смены погоды я совсем не ожидала. Обрушился дождь и подул ветер. Мне некуда было спрятаться. Я сделала, что смогла: накрылась и сжалась в комок под деревом. Я все ждала, мало-помалу начали собираться другие люди, хотя дождь и гроза не прекращались. Люди сказали, что караван будет, и другого места, чтобы его дождаться, нет. И я осталась, промокшая до нитки, другого выбора у меня не было. Я знала, что в мешке у меня лежит сухое платье, и надеялась переодеться, когда закончится дождь. Ждать пришлось всю ночь. Я не была голодна — в толпе был торговец снедью. Постепенно дождь стих, я сменила одежду и, должно быть, заснула. Проснулась я от рева скота и людских голосов, и перед зарей мы тронулись в путь. Я не знала, что стану делать дома, но, в начале своего пути, думала, что у меня нет выбора. На самом деле выбор был, был всегда, с той самой минуты, как я встала из-за стола: я могла вернуться.

Мы шли и шли, и временами я задумывалась, не вернуться ли мне, не попросить ли остановиться, не подождать ли встречного каравана, с которым можно пойти назад, туда, откуда я сбежала. Зачем? Для чего? Может, чтобы быть там и видеть то же, что видели другие. Может, чтобы быть рядом — если мне позволят быть рядом. Ничего не спрашивать. Просто смотреть. Знать. Тогда я не могла выразить свои чувства словами. Но эти мысли не покидали меня всю дорогу. Мы двигались уже довольно долго, и я поняла, что пора решаться. Во время одной из остановок я увидела вдалеке встречный караван, с которым могла бы вернуться, но, когда он приблизился, решила не проситься с ними. Я пройду до конца этот путь домой.

Я думала, что, когда вернусь, никто не будет меня беспокоить. Изо всех сил я старалась не думать о том, что видела и слышала. Я вернулась к обычной жизни: с утра, как всегда, молилась, потом шла за водой, кормила скотину, работала в саду и раз в несколько дней выходила набрать щепок и дров для очага. Мне было нужно очень мало. В жаркие дни я сидела одна в затемненной комнате и не открывала дверей, если стучали. Я не открыла, даже когда пришли трое старейшин из синагоги и стали звать меня и громко колотить в двери. Когда наступала ночь, я ложилась на кровать и иногда засыпала. Мало-помалу я поняла, что мой дом выделяют среди других, что за мной следят, смотрят, как я хожу за козами или кормлю кур. Когда я шла за водой, люди у колодца умолкали и расступались, пропускали меня с моим водоносом и не говорили ни слова в моем присутствии. Когда я потихоньку входила в синагогу, женщины отодвигались, уступая мне место, и никогда не садились рядом. Но некоторые все же со мной заговаривали, и я узнавала новости. Это было странное время, когда я старалась не думать, не давать волю воображению, не мечтать и даже не вспоминать, а мысли приходили, как непрошеные гости, и требовали времени, времени, которое превращает беззащитного младенца в маленького мальчика, со всеми его страхами, неуверенностью и детской жестокостью, а позже — в юношу, человека с собственными словами, мыслями и тайными чувствами.

А потом время превратило его в мужчину, сидевшего рядом со мной на свадьбе в Кане, не обращающего на меня внимания, никого не слышащего, мужчину, полного силы — и сила эта, казалось, не оставляла места воспоминаниям о том, что когда-то ему нужно было мое молоко — поесть, моя рука — подержаться, делая первые шаги, мой голос — успокоиться перед сном.

Странно, что теперь, когда от него исходила сила, я любила его больше и еще больше хотела защитить, чем тогда, когда он был мал и слаб. Не то чтобы я видела его насквозь и не верила, что он и в самом деле силен. Не то чтобы я до сих пор считала его ребенком. Нет, мне было ясно, что он и в самом деле силен, и эта сила никуда не денется. Но мне казалось, что она появилась внезапно, ниоткуда, и, спала я или бодрствовала, все мои мысли были только о том, как его уберечь, и моя любовь становилась все сильней. Любовь к нему, кем бы он теперь ни был. Я думала, что не слушаю людских пересудов, но какие-то разговоры, на улице или у колодца, все же до меня долетали, и я узнала, что его последователи сели в лодку и уплыли. Они уплыли, когда мой сын скрылся в горах, когда он не захотел быть с ними, когда он не ушел со мной, хотя я его умоляла, а остался один. Наверное, он тоже что-то заметил и почувствовал опасность. Его последователи, как мне сказали, нашли на берегу старую лодку и почему-то направились в Капернаум. Было темно, внезапно подул сильный ветер, на море поднялось волнение. Переполненное суденышко болталось в волнах и наполнялось водой, и все думали, что вот-вот утонут. И тогда, сказали мне, он явился им в лунном свете и пошел, как уверяли меня мои соседи, по воде, как по гладкой твердой земле. И своим могуществом усмирил волны. Он сделал то, что никому было не под силу. Наверное, были и другие истории, и, может, эту я слышала не до конца, а может, там еще что-то случилось, или, может, ветра не было, или он заставил его утихнуть. Не знаю. Я об этом не задумывалась.