Мирей Матье - Моя судьба. История Любви

Он говорил нам:

— Помните, человеку верующему кладбище никогда не кажется грустным. Особенно наше кладбище! Я хочу, чтобы сооруженный мной надгробный памятник радовал взор. Он выполнен в истинно провансальском стиле, из превосходного гранита, самого лучшего камня здешних краев. Он достаточно вместителен — в нем сорок восемь мест, хватит для всех!

Когда я достигла совершеннолетия, отец настоял на том, чтобы я подписала заверенную у нотариуса бумагу: в ней я выразила свою волю быть похороненной в фамильном склепе. Все мои братья и сестры, вырастая, подписывали такую же бумагу. Перед нашей часовенкой отец разбил газон и посадил цветы — анютины глазки и розы (того сорта, что носит название «Мирей»). Он установил там статую Лурдской богоматери. И статую святого Антуана, перед которым так преклонялась бабуля. И статую святой Терезы, которую так почитала тетя Ирен.

Мы поместили в этот склеп прах отца после заупокойной службы в церкви Нотр-Дам-де-Лурд, где наша семья совершала все торжественные обряды. Эта церковь так мала, что в ней нашлось место только для родных и близких. Наш добрый священник произнес простые слова о загробной жизни, он почтил память своего друга Роже, который до последних дней не оставлял ремесло каменотеса… но, увы, не успел совершить реставрацию статуи Пресвятой девы для церкви. Мы положили в гроб папину шляпу, букет лаванды, собранный мамой, и длинное письмо: его написали мы, дети, в последнюю ночь, которую провели у изголовья усопшего; в нем мы безыскусно излили свою душу Мама держалась мужественно, а мы все шли, взявшись за руки, как некогда в детстве, когда отправлялись по воскресеньям на прогулку к мосту через Рону или к Домской скале.

Отцу не суждено было дожить до 1986 года, когда исполнялось 20 лет моего служения искусству. Как бы он гордился этим событием, пожалуй, самым памятным в моей жизни.

Перед моим возвращением в Париж Патрик Сабатье предложил мне принять участие в передаче «Час истины». Джонни предоставил мне право выбора. Передача эта идет прямо в эфир, и ты чувствуешь себя неуютно под градом вопросов слушателей и зрителей, которые меньше всего стремятся тебе угодить. Я говорила себе, что вряд ли они окажутся более жестоки, чем иные репортеры и критики.

— Боюсь только одного: как бы они не заговорили со мной о смерти отца. Знаю, что этого я не выдержу.

Я посоветовалась с сестрой и самыми близкими друзьями.

— Нет ничего зазорного, если ты не справишься с волнением, когда с тобой заговорят о столь недавней невосполнимой потере.

Так тому и быть. Постараюсь держать себя в руках. Правда, мне нелегко бывает справиться с наплывом чувств. Случается, я плачу, прочитав слишком суровый отзыв о себе в газетной хронике. А в таких заметках, увы, недостатка нет. Ничего не могу с собой поделать. Уж такая от природы. Чуть что — и из глаз у меня уже бегут слезы.

Парк Бют-Шомон. В артистической уборной, на туалетном столике, передо мной — фотография папы, с которой я теперь не расстаюсь. Думаю, она придает мне силы.

Конечно же, немало говорили о «марионетке Старка». Но это уже не ново. В очередной раз мне пришлось объяснять, что я приехала из провинции, не будучи певицей и ничего толком не зная, а потому без Джонни Старка, который стал для меня как бы вторым отцом, мне пришлось бы плохо и я, без сомнения, наделала бы гораздо больше ошибок! Не обошлось без вопросов о моих многочисленных «женихах», коснулись жизни моей семьи и кончины папы. И я не справилась со вновь овладевшим мной горем.

Такого рода вопросы, в общем-то, не были для меня неожиданными. Кроме одного. Я бы назвала его каверзным:

— Хорошо или плохо поступили средства массовой информации, когда столько времени освещали, в частности в прямой телевизионной передаче, обстоятельства гибели колумбийской девочки?

— Это действительно очень сложная проблема. Конечно, она и меня задела за живое. И все же, поступают правильно, когда рассказывают людям обо всем, что может их взволновать, например, о землетрясении в Мексике или о трагедии в Колумбии. Ведь тогда мы начинаем понимать, что на свете происходят в самом деле ужасные события, и когда мы порой жалуемся на жизнь, то не должны забывать, что другие страдают гораздо больше нас, а мы, в сущности, люди счастливые. Вот почему, полагаю, они хорошо поступили, показав нам эту маленькую страдалицу…

Патрик Сабатье спросил, считаю ли я, что «можно говорить обо всем».

— Запретить касаться каких-либо тем — значит посягнуть на свободу печати.