Хантер Томпсон: Страх и отвращение предвыборной гонки – 72

Люди, думающие, что что-то понимают в зайцах, скажут вам: ими движут страх, глупость и безумие. Но я провел много времени в заячьем краю и знаю, что большинство из них ведут довольно скучную жизнь. Им просто осточертевает есть, трахаться, спать и время от времени прыгать вокруг кустов… Неудивительно, что некоторых из них вдруг тянет на острые ощущения. Должно быть, они ощущают мощный выброс адреналина, когда сидят, сжавшись в комочек, на обочине дороги и ждут приближения слепящих фар, чтобы в последний момент рвануть из кустов и в доли секунды перемахнуть через дорогу всего в нескольких сантиметрах от несущихся на них колес.

Почему бы и нет? Все, что вызывает выброс адреналина, мощный, как разряд в 440 вольт, полученный в медной ванне, развивает быстроту реакции и очищает сосуды от холестерина… Но перебор с адреналином губителен для нервной системы, как и перебор с электрошоковой терапией для мозга: в конце концов, вы становитесь адреналиновым наркоманом.

Если зайца беспрестанно тянет перебегать дорогу, то это всего лишь вопрос времени, когда его раздавят в лепешку. А когда журналист превращается в наркомана от политики, он рано или поздно начинает нести околесицу и писать что-то невразумительное о том, что только Человек, Который Был Там, может это понять.

Некоторые эпизоды книги не поймет никто, кроме тех, кто принимал во всем этом участие. У политики есть собственный язык, и зачастую он настолько сложен, что больше похож на шифр. Поэтому главный секрет политической журналистики заключается в умении перевести все это на нормальный язык, т. е. придать смысл всей той бредятине, которую будут скидывать вам даже ваши друзья, и при этом не перекрыть себе доступ к информации, благодаря которому вы можете работать. В этом смысле освещение президентской кампании мало чем отличается от освещения деятельности новоизбранного окружного прокурора, который сделал предвыборное обещание «расправиться с организованной преступностью». В обоих случаях вы обретаете нежданных друзей по обе стороны и, для того чтобы защитить их — и сохранить в качестве источников информации, — должны либо не упоминать, откуда вы что-то узнали, либо просто держать свои знания при себе.

Это был один из тех барьеров, которые я попытался обойти, когда переехал в Вашингтон и начал освещать президентскую кампанию 1972 года. Вначале я считал, что такого понятия, как «не для печати», не существует. Главная причина несостоятельности и ущербности политической журналистики в Америке кроется в том, что «за закрытыми дверями» между политиками и журналистами неизбежно возникают личные отношения — в Вашингтоне или где-либо еще, где они вынуждены общаться ежедневно. Если профессиональные противники могут в считаные часы стать приятелями-собутыльниками, то они перестают обращать внимание на «небольшие нарушения» правил и ни одна из сторон не воспринимает их всерьез. А в тех редких случаях, когда эти «небольшие нарушения» вдруг становятся большими, и те и другие впадают в панику.

Классическим примером этого синдрома стало «дело Иглтона». Половина политических журналистов в Сент-Луисе и по крайней мере дюжина в пресс-корпусе Вашингтона знали Иглтона как пьяницу с целым букетом психических расстройств, но никто из них никогда не писал об этом, а те немногие, кто позволял себе сказать что-то в частном разговоре, мигом заткнулись, стоило сотрудникам Макговерна начать наводить справки в тот роковой четверг в Майами. Ведь любой вашингтонский политический репортер, который лишает сенатора шансов стать вице-президентом, может сразу начинать искать другие темы для освещения, потому что на Капитолийском холме его имя будет смешано с грязью.

Когда я отправился в Вашингтон, то был полон решимости избежать этой ловушки. В отличие от большинства корреспондентов, я мог позволить себе сжигать за собой мосты, потому что мне предстояло проработать там всего год и последнее, что меня заботило, это установление долгосрочных связей на Капитолийском холме. Я поехал туда по двум причинам: во-первых, чтобы узнать как можно больше о механизме и сущности президентской кампании, а во-вторых, чтобы написать об этом так же, как я пишу обо всем остальном — как можно ближе к правде, и к черту последствия!

Это была прекрасная идея, и, как мне теперь кажется, это сработало, но, оглядываясь назад, я вижу за этим бескомпромиссным подходом две серьезные проблемы. Наиболее очевидная и наименее серьезная из них заключалась в том, что даже те немногие люди, которых я рассматривал как своих друзей в Вашингтоне, считали меня ходячей бомбой. Некоторые не хотели даже выпивать со мной, опасаясь, что у них развяжутся языки и они сболтнут лишнее, а через две недели все ими сказанное появится на прилавках газетных киосков. Другая, более сложная проблема была связана с моей естественной и нескрываемой симпатией к кандидатуре Макговерна — хотя поначалу, когда Джордж был безнадежным аутсайдером, это не было проблемой, потому что его сотрудники не видели никакого вреда в том, чтобы пооткровенничать с любым журналистом, проявлявшим доброжелательность и интерес. Но, когда он чудесным образом стал лидером предвыборной гонки, я оказался в крайне неудобном положении. Те, с кем я завел дружбу раньше, когда выдвижение Макговерна на пост кандидата в президенты от Демократической партии казалось почти столь же странной идеей, как и освещение президентской кампании постоянным корреспондентом журнала Rolling Stone , из горстки безнадежных идеалистов, с которыми я общался по сугубо личным причинам, вдруг превратились в ключевые фигуры стремительно ширящегося движения, представляющего человека, который, как казалось, мог не только победить во внутрипартийной гонке, но и вышибить из Белого дома Никсона.