Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

При всей пестроте и эклектичной аморфности, которую на поверхностный взгляд обнаруживают геостратегия и идеология этой фазы, она обладает собственным стилем, собственным набором маргинальных доминантных и рецессивных установок. Неоспоримо, что ее доминанты, накладываясь на реальный историко-политический процесс, придавали ему специфический смысл, резко акцентируя, выстраивая в сюжетную связь одни сигналы и заглушая другие. Сигналы, идущие из Балто-Черноморья, духом времени усиливаются и преувеличиваются, наступающие с иных направлений либо игнорируются (оккупация Англией Тибета), либо вписываются в общую канву (революция в Китае, отделение Монголии воспринимаются не как стимулы к экспансии, но на правах факторов, позволяющих «застраховаться» в Азии, снизить ее давление на Россию и сконцентрироваться на западе и юго-западе). Обострение реакции на последствия итало-турецкой войны, на болгарскую угрозу проливам в 1912 г. и дело Лимана фон Сандерса в 1913 г., несомненно, эскалировало напряжение, подготавливая войну, и наоборот, ослабление реакции на сигналы с иных направлений сводило к минимуму возможности войны в Азии. Итак, налицо распределение доминант и рецессивов, обратное тому, что видим в нашу «дальневосточную фазу». Соответственно, геополитические наработки этих лет, выразившие дух цикла (Семенов-Тян-Шанский, Квашнин-Самарин, юный Савицкий), построены на сигналах, утверждающих определенные видения России и мира и блокирующих <���сценарии, характерные для иных фаз геостратегического цикла> [53].

Касаясь вклада евразийцев в российскую геополитику, я должен сразу же оговориться: в мои намерения не может входить рассмотрение всего комплекса евразийских воззрений, включая их философию, социально-экономическую доктрину, их правоведческие и государствоведческие взгляды. Евразийцы представляют для моего исследования важность в одном лишь аспекте, зато именно в том, в котором они сами полагали свою исключительную заслугу: эта группа идеологов и ученых заявила претензии на то, что она впервые последовательно провела геополитический взгляд на всю русскую историю. Именно в трудах евразийцев (в том числе авторов, одно время примыкавших к их движению, а затем отдалившихся от него, как П. Бицилли) впервые по-русски прозвучали термины «геополитика» и «геополитический», встречающиеся с 1927 г. многократно в текстах евразийцев и в заглавиях их работ, а кроме того, прямо присутствующие в таком (правда, относительно позднем) документе евразийского движения как «формулировка» 1932 г. С точки зрения предлагаемой мною концепции, евразийство должно рассматриваться как наиболее последовательное идейное выражение той конъюнктуры, что пришлась на 1920–1936 гг., представляя так называемую фазу Е (евразийскую интермедию) во втором геостратегическом цикле России, когда страна, потерявшая значительную часть имперского Запада, не просто отодвинулась от Европы, но оказалась от нее отделена новообразованным поясом т. н. центрально– и восточноевропейских лимитрофов, на которых великие державы Антанты конкурировали за влияние, создавая контрбольшевистские структуры, призванные удержать СССР в глубине континента.

Тот факт, что евразийская геополитическая доктрина была порождена конъюнктурой данной фазы, нисколько не противоречит известному обстоятельству: тому, что интересы и воззрения будущих лидеров евразийства (таких как Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский) отчасти сложились еще в 1910-х гг. и тогда же выразились в некоторых их публикациях. Мы уже видели, в частности, на примере работ Семенова-Тян-Шанского – фаза А данного цикла в общем-то была достаточно благоприятна для дополнительной проработки тем, доставшихся по наследству от прерванной японской войной преевразийской эпохи: на повестке дня остались проблемы Сибири как нуждающегося в развитии тыла России в любой большой мировой игре. В этом смысле очень интересно обратить внимание на первые работы Г.В. Вернадского и П.Н. Савицкого 1914–1916 гг. именно с тем, чтобы показать, что интерес к Востоку, заявленный в этих работах, проявляется в формах, существенно отличных от будущего евразийского видения.

Так, в статьях Вернадского, посвященных русской восточной экспансии (1914–1915 гг.), видим скептические отзывы о политике Московского царства, перекрывшего европейцам доступ к устьям сибирских рек и тем самым пресекшего проекты трансконтинентального речного пути из Европы в Центральную, Южную и Восточную Азию, бродившие в Европе XVI-XVII вв., – на много веков затормозившего развитие сибирской «малой Индии». Кроме того, в этих выкладках Вернадский настойчиво возвращается к проблеме утерянной Русской Америки, т. е. к мотиву русской истории, по сути чуждому евразийским построениям 20-х и 30-х гг. Обвинение в адрес Русско-Американской компании, предпочитавшей поддерживать связи напрямую с Петербургом без увязки своей экспансии с обживанием внутренней Сибири и особенно Приамурья, перекликается с призывами В.П. Семенова-Тян-Шанского, для которого именно Сибирь оказывалась ключом к удержанию тихоокеанских позиций. В фокусе – несостоявшаяся поддержка Россией Америки через Приамурье. Фактически в раздумьях Вернадского (о наступлении в Манчжурии как неудачном замещении реальной функции Приамурья – служить базой для Русской Америки; о том, что утерянный Порт-Артур – рана уже зажившая, а Русская Америка – рана незаживающая) можно видеть предельное смещение фокусировки русской геополитической мысли, описавшей за 60–70 лет гигантскую дугу: с Ближнего Востока через Средний Восток – к утраченной Азии, Манчжурии и Корее, чтобы, наконец, сместиться к крайнему северо-востоку Империи. Во всяком случае, всё это – акцент на приморских зонах вне основного континентального торса России, причем Сибирь по преимуществу видится как неиспользованный в океанической игре тыл.