Валерия Новодворская - Последовательный диссидент. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой»

Лев Рубинштейн, поэт:

Она была человеком-эпохой.

К ней относились, мягко говоря, по-разному. Мне приходилось общаться с людьми, относящимися к ней как к пророку. Мне приходилось видеть и слышать тех, кто считал ее чуть ли не личным своим врагом. Кто-то считал ее юродивой. Кому-то казалась она смешной. Но вот скучной и монотонной ее не считал никто.

Многим казалось, что она состояла из одних лишь углов, за которые постоянно зацеплялись и об которые болезненно стукались те, кто проходил мимо.

Она казалась очень неудобным человеком, каковыми бывают или очень масштабные люди, или дети. А в ней и правда была совсем детская душа с ее верой в конечную справедливость, в то, что добро в результате непременно побеждает зло.

Ярость и миролюбие, не всегда уютная прямота и дружественность — всё это вместе, и всё это она.

Уход таких людей чреват появлением в общественной атмосфере огромной озоновой дыры. Трудно и долго эту дыру придется заштопывать. Но придется, деваться некуда.

А ее беспокойная, непоседливая, страстная душа пусть теперь успокоится.

Светлая память.

Марина Уварова:

Одно из первых моих интервью было с ней. Это было перед Новым годом — 92-м или 93-м. Я была просто поражена ее интеллектом, юмором, знанием истории, литературы. Под конец я спросила, с кем она будет встречать НГ. «Со Стасиком, моим замечательным котом». Я чуть не разрыдалась. Она была нежнейшим человеком. Так трогательно к маме своей относилась. Плачу. Кристальный человек.

Евгений Левкович, Rolling Stone:

Мне выпало великое счастье. Я проработал с Валерией Ильиничной один год. Я видел ее ровно раз в неделю. Она приносила конфеты и угощала ими, в частности, меня. Иногда пекла пирожки. Вдвойне мне повезло в том, что она хорошо ко мне относилась, не знаю почему. Она ведь такую анархо-фашистскую шушеру, как я, не любила с детства. Я тоже никогда и ни в чем с ней не соглашался. Иногда она просто, чего уж там, раздражала. Однако мы ладили. Однажды она предложила мне вступить в ее Демократический Союз, но я, разумеется, отказался. Потом она предложила мне выйти за нее замуж, я не нашелся, что ответить, и мы посмеялись. Дурак. Надо было выходить, немедленно. Такой женщины больше не найти.

Над Валерией Ильиничной смеялись почти все, даже многие ее друзья. «Демшиза» — это ведь с нее началось, это ведь она эталон этого понятия. Я не смеялся над ней никогда. Я прочитал одну ее книгу, ознакомился с ее биографией, и мне стало жутко стыдно. Я понял, что смеяться над ней, или не любить ее, или люто ненавидеть ее есть высшее негодяйство. В 1969 году (в 69-м, том самом, полностью советском году) она, девятнадцатилетняя (!) девчонка, в Кремлевском Дворце съездов (!) распространила листовки против ввода войск в Чехословакию. После этого она год просидела в тюрьме и еще два года — в страшной психиатрической клинике в Казани, где полностью подорвали ее физическое и психическое здоровье. При этом она никого не предала. Никого не сдала, хотя ее, двадцатилетнюю, несколько раз пытали. Никого и никогда она не предавала. Кто из вас, называвших ее «либерастом», левых и правых радикалов, таких боевых и смелых накачанных парней, способен на такое мужество? Считаные единицы. В основном вы сдаете всех направо и налево. Вы и одного упавшего волоса с головы Валерии Ильиничны не стоите.

В общем, я мог бы еще много написать, но зачем? Что тут говорить. Эта огромная потеря и огромное горе. Я плачу. До свидания, дорогая Валерия Ильинична. Я никогда не разделял ваших взглядов, совсем не разделял. Но я хочу прожить свою жизнь так, чтобы быть хоть сколько-нибудь достойным вас. Чтобы когда мы встретились снова, мне было бы не стыдно поздороваться с вами. Ну и вы тоже не подведите. У вас же будут с собой конфеты и пироги, правда?

Я люблю вас. Очень.

До свидания.

Андрей Архангельский, журналист:

Видел ее в последний раз на Марше мира в марте. В России человек, который в общем-то занимается совершенно по нынешним временам обычным делом — правозащитой, — считается сумасшедшим, и судьба философа Чаадаева в этом смысле была символической. В отношении Новодворской это все было концентрированно — так к ней и относились и враги, и, что характерно, «свои». Эти «свои» — люди в целом даже приличные, но желающие «не выходить за рамки», они радостно гоготали при упоминании: «А… ну она же того…», и это довольно подлая вещь. Слишком страшно признаться себе, что она как раз норма человеческого самостояния, а не ты. Ты — приспособленец, идущий на компромиссы, ты «договорился» со своим начальником, хотя, конечно, ты «против Путина», но тебе нужно выплачивать кредит. Поэтому ты, конечно, лучше, чем нашисты, но ты, конечно, в подметки не годишься таким, как она. Человек, который всю жизнь боролся и который ни разу не боялся; человек, который заплатил за это личной неустроенностью, одиночеством и пр. Смех над такими людьми — это просто естественная психологическая защита от чего-то более сильного, такого сильного, что ты даже не рискуешь себя сравнить с этим. Поставить рядом. Какой редкий тип. Как редко такие люди появляются и живут здесь, служат своим убеждениям всю жизнь, а не только «по молодости». Тут еще один момент: она ведь не повзрослела — в каком-то современном русском смысле. Не успокоилась до самой смерти. И это нам тоже смешно, хотя на самом деле круче этого ничего нет — оставаться бескомпромиссным, как в юности, всю жизнь. Это по нашим представлениям «смешно» — настолько в общественном сознании высмеивается любая моральная стойкость, любая верность принципам и себе. Сохранить себя — это лозунг диссидентов 60–70-х: «Мы боролись за себя».