Ранее, где-то в 38 году, на руднике Салаир я слышал от моего киргизского сверстника совсем нерусские слова. Мы бегали друг к другу в гости, и мой сверстник был переводчиком для его матери и моей бабушки-украинки. Дома у сосланных киргизов были совсем не похожи на русские - у домов была плоская крыша, крытая дерном. Такие дома я увидел много лет спустя в Киргизии на перевале Кызарт (сорок девушек) при спуске в долину Кёкёмерена. Мать этого мальчика всегда сажала меня за стол. У неё был какой-то особенный хлеб. Чёрный и с привкусом трав. Я сказал матери, что у них очень вкусный хлеб. Мать ответила, а её сын перевёл, чтобы я приходил ещё, поскольку мне понравилось у них. Тут же сидел отец, пришедший на обед. Сейчас там, на месте киргизских домов, стоит школа из красного кирпича. А тогда я с сожалением ответил: «Я бы рад, да моя бабушка не пускает, говорит, что киргизы варят русских детей». Ещё не закончился перевод моей фразы мальчиком, как раздался громкий смех отца:
«А его мать - показал на свою жену - говорит твоему другу, что русские варят киргизских детей. Но ты приходи. Так говорят все матери, чтобы дети не бегали где попало. Приходи, если понравилось». Это была дружба двух мальчиков. Без газетных призывов «дружбы народов», чего я не люблю.
Я стал поляку задавать вопросы, как любят это делать, наверное, все дети. «А как называется у вас наша пилка?». «Так и будет - пилка. Есть ещё пила». «А зачем вы шипите, когда говорите на своём языке? Кто такая колэжанка? Что такое пся крев?». Так началась моя учёба. Тогда я даже не знал, что это называется учёбой. Моя мать довольно быстро выучилась говорить по-польски. Отец говорил хуже - с лотком много не поговоришь. Однажды к нам в барак пришёл поляк и предложил моему отцу купить у него сапоги. Голенища у них были блестящие, хотя и чёрные. Задники у сапог были более высокими, чем у русских сапог. Договорились, что отец сдаст часть своего золота на имя поляка, а тот в магазине сможет купить себе, что нужно. Потом, в 1942 году, когда я жил в селе Елбань своего деда по материнской линии, дед иногда надевал эти сапоги и ходил в комнате. Бабушка ругала деда, что он покусился на вещи солдата. Мой отец был на фронте, и всё имущество солдат в селах считалось неприкосновенным. Его нельзя было ни продать, ни обменять на еду, хотя было очень голодно, с голодными обмороками. Однажды дед мне пояснил, что сапоги эти носят польские «ахвицеры-кавалеристы». Так я узнал, что жил я на Громотухе с семьями польских офицеров. Мать моя всю войну делала снаряды для Андрюши в Кривощёково, а после войны я её засыпал вопросами о Громотухе и поляках. Жил я в это время на квартире у латыша. От него узнал о существовании ещё одного языка, тоже похожего, но похуже - мало было одинаковых слов. На квартире часто шли дискуссии о ежовых рукавицах и так называемых репрессиях (шёл 1949 год).
Наступила осень 40-го. Двое из НКВД арестовали моего отца и увезли в Новосибирск. Там ему присудили большой срок «за утаивание золота» и отправили на самый север Красноярского края, на угольную шахту. Мать поехала к М.И. Калинину. Пояснила, что мой отец работал за поляка, а тот рассчитался сапогами. Никакого утаивания золота не было. Калинин вмешался и приказал призвать моего отца в армию, поскольку он ещё не служил действительную. Всё это время мы жили в Громотухе. Начались лёгкие морозы. Свой дом поляки подвели под крышу, сложили печь, вставили окна и поселили всех детей в один дом. Вместе с женщинами. Сами продолжали жить в палатках. Но теперь они были в два слоя. После войны моя мать долго переписывалась с какой-то полячкой, уехавшей в Польшу. Её муж во время войны ушёл добровольцем. По-видимому, в армию Андерса, поскольку та полячка последнее письмо от мужа получила из Ташкента.
В наш барак пришла какая-то тётя, вручила мне две тоненькие книжки и сказала: «Учись читать». В Громотухе не было школы, даже начальной. Вы видите, даже о сыне арестованного была проявлена забота. Не помню как, но выучился читать я сам. Писал только печатными буквами. Образцов письма в книжках не было. Холода наступали, мы сильно мёрзли и голодали. Осталось только одно толокно. Бабушка ходила в ближайший лес собирать сучья. Но этих дров не хватало. Однажды в барак пришли два поляка, принесли нам хорошие дрова, хлеб и мясо. Бабушка заплакала: «Как же я буду рассчитываться?» Поляки сказали, что они работают уже полный день, поэтому у них заработок большой. Теперь они едят не только «цукерки без паперки», но всё, что есть в магазине.
Читать дальше
