Юрий Екишев - Россия в неволе

Прокурор (все это происходит на допросе у Дениса, по 105-й (убийство), и вот один из основных свидетелей приведен прокурором перед очи правосудия): – Вы способны, свидетель, давать показания?

Свидетель, икнув. – Да.

Прокурор. – Как было дело?

Свидетель, обращаясь к Денису. – Ну… Их было двое… Или трое? Вас ведь трое было? Ну, подошли они вдвоем-втроем, поговорили. И все. Ничего не помню.

Прокурор – Так двое было, или трое?

Свидетель. – Да я же уже говорил. Раньше. Мне следователь сказал – все будет "индиго"! И вот – я здесь?! Какое же это "индиго"?!..

До Дениса и его адвоката доходит, что "индиго" – это инкогнито! – они начинают тихонько ржать. Судья, сурово, так и не вкурив, что это за "индиго" такое обещал ему следователь. – Но-но… Вы что, не подтверждаете тех показаний, что давали первоначально?

Свидетель – Ну, я же их бухой давал!

Прокурор, хватаясь за голову. – "Ну" – это значит "да"! Согласитесь, что сейчас вы адекватны!

Свидетель. – Я? Ну… То есть да!

Адвокат. – Извините, не могли бы вы пояснить, как себя чувствуете?

Свидетель. – Уже нормально. Ну?

Адвокат. – Что значит "уже"? Вы давно пьете-то?

Свидетель, опять икнув. – Дней пять. И еще несколько месяцев (тихо, шатаясь, закатывая глаза и уходя в себя, куда-то ввысь, в память, в Алебастру, где живут воспоминания алкоголиков…)

Адвокат. – А сегодня? Голова не болит?

Свидетель. – Уже нет. Я с утра две полторашки портвейна взял, каждая по 75 рублей, каждая, подчеркиваю! Ну и освежился. Нормально так чустую ся…

Судья, в гневе, прокурору. – Две полторашки, 75 рублей, каждая! Да вы что?! Свидетель, чтоб явились через неделю, трезвый!

Прокурор. – Да он нормальный!

Судья – Да!.

Свидетель. – Это моя норма. Я и тогда бухой был, когда показания сначала давал. И тогда, когда мы встретились, тоже был бухой. Я всегда бухой – формально вы правы, это моя норма. Моя, личная норма! Две по 75 – и все, я же норму знаю…

Адвокат. – Ходатайствую о вызове следователя, бравшего показания, которое прошу считать недопустимыми…

Его реплика тонет в онтологическом споре судьи и прокурора: адекватен – не адекватен, а я говорю – да!, а я говорю – нет!

Судья. – Всем стоять! (Свидетель уже развернулся и куда-то полетел…). Заседание отложено. Ввиду, ввиду… В-общем, на неделю.

Свидетель виновато останавливается перед Денисом. Карман рубашки оторван, рубашка торчит наполовину. Вздыхает.

– Это, братан… Я хотел, это, индиго… Ну что ж… – Бьет себя в грудь. – Ну, прости…

Денис только махнул, сквозь смех, рукой – иди, некондиция, полечись…

Ну, вернемся из параллельного зала в наш. Я говорю, что обвинение абсурдно только на первый взгляд, на самом деле – это продукт злой воли, в которой преступник виден, как отпечаток грязной лапы на всех приложенных доказательствах, приобретенных путем тотального обыска, как крысиные укусы с характерным прикусом на душах спрашиваемых, как лица американских президентов на их "средствах", на которые приобретены и Mazd’ы и Hond’ы (не только за мой счет, за счет тех многих, кто сейчас рядом со мной). Преступник – это прокуратура. У нее есть мотив – власть надавила (а мы всего лишь служим…), у нее есть время – сейчас (пока идут выборы…), место действия – вот этот зал, форма действия – ложь и наглое преследование, и главное – заказчик.

Давайте, говорю, проследим путь листовок, которые мурыжили музейщики-ботаники (листовок, от слова лист, наколи ее как бабочку булавкой, и исследуй, строчи потом, как Жак Паганель, свои выдумки…) Они изготовлены неизвестно где. Может, на домашнем компе, между игрой в "Контру" и "Sim’s"-ов. Ребята принесли их под своими бомберами, пока собрались вместе, втроем, остановку нашли, где люди есть, пока раздали четыре листовки – их приметили некоторые из выгнанных на улицы милиционеров. Отвезли их в дежурку, не изъяли ничего, вернее взяли, прочитали и отдали. Получается, если это орудие преступления, скажем, "Калашников" или нож – возьми, изыми, сделай опись. Нет. Забрали несколько сотен и вернули. Если это средство преступления, а преступник должен осознавать, что он совершает преступление – почему вернули? И где тогда рядом со мной доблестные менты, которые, получается, совершили в сотни раз более тяжкое преступление, если исходить из количества листовок: с одной стороны – четыре, с другой – сотни.… Или закон написан ради того, чтоб загнать в ловушку единицы, в данном случае – одного меня? Или прокуратуру вовсе не интересовало преступление и преступники? – ей нужно было удержать, засадить одного конкретного человека, любым способом – меня? Вкратце так.