Игорь Шафаревич: Социализм как явление мировой истории

И по той же причине — что основной механизм действия социалистической идеологии подсознателен и эмоционален — разум, рациональное обсуждение и сопоставление с фактами и логикой всегда играли в ней подчиненную роль. Социалистические учения мирятся с противоречиями с легкостью, напоминающей концепцию действующего вне принципа противоречия «пралогического» первобытного мышления, некогда предлагавшуюся Леви-Брюлем. Столь же мало реагируют они на то, что их выводы радикально расходятся с опытом — и поразительным образом это нисколько не уменьшает их действенности.

Замечательным примером, в котором отражаются все эти черты, является судьба марксизма. Многочисленные противоречия, каждого из которых было бы достаточно, чтобы доказать несостоятельность научной теории, были публично указаны, часто известными мыслителями, слова которых в других случаях не проходили незамеченными. Например, то, что концепция диалектического материализма противоречива, ибо приписывает материи логическую категорию — диалектику (Бердяев), или то, что детерминированность исторического процесса, постулируема я марксизмом, противоречит его же призыву к воздействию людей на историю, что равносильно сознательному решению вертеться с землею вокруг солнца (Штам млер, 167). С. Булгаков переформулирует это так: «марксизм предсказывает наступление социализма, как астрономия — лунное затмение, и для осуществления этого лунного затмения организует партию». Самое сердце марксистской концепции — трудовая теория стоимости — была уничтожена работами австрийской школы, в частности, Бём-Баверка, политическая экономия полностью от этой теории отказалась, — но марксизм и без этого своего сердца оказался вполне жизнеспособным существом.

Столь же поразительна реакция марксистской мысли на экспериментальную проверку марксизма, так широко осуществленную историей за протекшее столетие. Вот, например, статья профессора Мичиганского университета (Энн Арбор) Рапопорта (168, с. 30–59). Он приводит ряд предсказаний марксизма, опровергнутых историей, и рассматривает такую гипотетическую точку зрения: «Можно объявить, что теория опровергнута». Однако, говорит автор, эта точка зрения притягательна для людей, которые подозрительно относятся к любой теории, основывающейся на общефилософской концепции (например, Бердяев, Булгаков, М. Вебер или Ясперс). Переходя к конкретным предсказаниям, автор вполне признает, что прогноз абсолютного обнищания в капиталистических странах не оправдался. Но если взглянуть в мировом масштабе, то разрыв между богатыми и бедными странами увеличился. Правда, отсюда «не следует с необходимостью (подчеркнуто нами — авт.) подтверждение марксистского понимания истории. Но возникает известная возможность нового понимания жизнеспособных понятий марксистской теории для нужд нашего времени». Так, после этих, находящихся по ту сторону логики рассуждении, все же остается неясным: верна ли марксистская теория в свете ее исторической проверки? Но избегая ответить на этот вопрос, автор уже без всяких доказательств принимает, что в каких-то своих частях (как будто из стройного мировоззрения можно сохранить одни части и отбросить другие) — она «жизнеспособна».

Или более известный пример — Ж. П. Сартр, объявивший в период расцвета сталинизма, что проникающие на Запад сведения о концентрационных лагерях в СССР следует игнорировать, так как это может привести к отчаянию французского пролетариата (сообщается в книге Р.Конквиста «Великий террор»). Сейчас он считает советский марксизм «репрессивным» и «бюрократическим», а о французском рабочем классе говорит: «Что представляет из себя рабочий класс, который не революционен? А он не революционен»

(143, с. 166). Но в чем же были неверны его рассуждения 50-х годов? Об этом он не сообщает. Да и принципиально новых фактов за это время, как будто, не обнаружилось. Поэтому изменение его точки зрения нельзя отнести за счет рационального понимания ситуации, да и его новое увлечение «прямой демократией» в Китае не производит такого впечатления, ибо оставляет без ответа самые простые вопросы: почему подробности «прямой демократии» надо так тщательно скрывать от иностранцев, почему иностранным корреспондентам запрещено даже читать вывешенные на стенах «дацзыбао»?

Все эти черты подсказывают сопоставление той силы, которая проявляется в социализме, — с ИНСТИНКТОМ. Инстинктивные действия тоже имеют эмоциональную окраску, их выполнение вызывает чувство удовлетворения, а невозможность их выполнить (отсутствие особых сигналов, «включающих» эти действия) — беспокойство, так называемое «состояние поиска». У человека одно из распространенных инстинктивных действий (связанное с защитой высших для него ценностей) описывается в этологии как «состояние воодушевления». Такие инстинкты плохо соединяются и даже несовместимы с пониманием: если некоторой цели животное может достигнуть при помощи действий, основанных на понимании, оно никогда не пользуется для той же цели инстинктивными действиями. Инстинктивные действия не корректируются достижением цели, они не возникают в результате обучения. У человека влияние инстинкта обыкновенно понижает критическую способность (например, у влюбленного), аргументы, вступающие в конфликт с целями, к которым стремится инстинкт, не только не оказывают действия, но осуждаются как низменные. Поэтому предложенный Фрейдом термин — «инстинкт смерти» — отражает многие черты того стремления человечества к самоуничтожению, которое, согласно изложенной выше точке зрения, является движущей силой социализма (именно сам термин, но не содержание, вкладывавшееся в него Фрейдом, о котором мы уже говорили выше и продолжим его обсуждение ниже). Конечно, такой термин может применяться весьма условно, с оговоркой, что он лишь частично описывает явление. Главным образом, по двум причинам. Во-первых, здесь речь идет не об инстинкте отдельных людей, но — всего человечества, которое в этом случае трактуется как некоторая индивидуальность. Очевидно, что такой подход требует весьма основательного обоснования. Во-вторых, инстинкт предполагает достижение некоторой цели, полезной для индивида или хотя бы для рода. Такое представление очень трудно связать с «инстинктом смерти», и пока не будет установлено, что стремление к самоуничтожению играет для человечества какую-то полезную роль, аналогия с инстинктом должна рассматриваться как частичная, иллюстрирующая лишь некоторые стороны этого явления.