Ален Безансон - Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы

Напротив, damnatio memoriae [вечное проклятие] нацизма не только не подвержено никакому сроку давности, но кажется день изо дня тяжелее. Обширная библиотека богатеет год от года. Музеи и выставки поддерживают — и правильно делают — сознание «ужаса преступления».

Обратимся к службе документации крупной вечерней газеты. Выберем вызываемые ключевыми словами «темы», трактовавшиеся, начиная с 1990 г. по 14 июня 1997-го, когда я предпринял эту консультацию. «Нацизм» — 480 употреблений, «Сталинизм» — 7. «Освенцим» — 105 раз, «Колыма» — 2, «Магадан» — 1, «Куропаты» — 0, «Голод на Украине» (когда в 1933 г. погибло от 5 до 6 миллионов людей) — 0. Эта консультация — лишь некоторый показатель.

Говоря о своей книге «Память и забвение», Альфред Гроссе заявлял: Я прошу, чтобы, взвешивая ответственность за преступления прошлого, ко всем применяли одни и те же критерии» Несомненно, все должно быть так, но это очень трудно, и не как судья, а как простой историк я хотел бы сегодня sine ira et sludia [без гнева и пристрастия] попытаться истолковать эти факты, У меня и мысли нет о том, чтобы исчерпать эту проблему Но все же я могу перечислить некоторые факторы.

Нацизм известен лучше коммунизма, потому что союзные силы широко открыли двери «тайников с трупами» и потому что многие западноевропейские народы пережили его на собственном опыте. Я не раз задавал студенческой аудитории вопрос, знают ли они об искусственном голоде, организованном в 1933 г. на Украине. Они о нем даже не слышали. Нацистское преступление было прежде всего физическим. Нравственно оно не заражало жертв и свидетелей, от которых не требовалось принимать нацизм. Таким образом, оно заметно, очевидно. Газовые камеры, созданные для того, чтобы в промышленном масштабе уничтожать определенную часть человечества, есть один отдельный факт, ГУЛАГ, Лаогай как бы тонут в тумане, остаются предметом далеким, известным но косвенным свидетельствам. Исключение одно — Камбоджа, где сейчас раскапывают массовые захоронения.

Еврейский народ взял на себя ответственность за намять о Катастрофе, о Шоах. Для него это был нравственный долг, вписывающийся в память о долгой череде гонений; религиозный долг, связанный с прославлением или страстным, в стиле Иова, вопрошанием Господа, Который обещал охранять Свой народ и Который наказует несправедливость и преступление. Все человечество должно быть благодарно еврейской памяти за то, что она набожно сохранила архивы Шоах. Загадка — народы забывшие, я к этому вернусь ниже. Добавим, что с тех пор христианский мир обратился лицом к своей совести и ощущает неизгладимую, до сокровенного глубокую рану.

Нацизм и коммунизм попадают в магнитное поле, поляризуемое понятиями правых и левых. Это сложное явление. С одной стороны, левая идея сопутствует постепенному доступу общественных слоев к участию в демократическом политическом процессе. Но при этом надо отмстить, что развитие американского рабочего класса отодвинуло социалистическую идею на задний план, английский, немецкий, скандинавский и испанский рабочий класс, укрепляясь, в лице большинства своих представителей отвергал коммунистическую идею. Только во Франции и Чехословакии непосредственно перед второй мировой войной; а также позже в Италии коммунизм мог претендовать на тождество с рабочим движением и таким образом на полных правах входить в левые силы. Добавим, что во Франции такие историки, как Матье, восхищающиеся Великой французской революцией, естественно провели параллель между октябрем 1917-го и 1792-м, между террором большевистским и якобинским.

С другой стороны, многие довоенные историки еще сохраняли живое чувство социалистических или пролетарских корней итальянского фашизма и немецкого нацизма. Свидетельство тому — классический труд Эли Галеви «История европейскою социализма» (1937). Третья глава пятой части посвящена социализму фашистской Италии. Четвертая глава — национал-социализму. Этот последний режим, объявляя себя антикапиталистическим, отбирая имущество у бывших злит или ликвидируя их, облекаясь в революционную форму, но многим параметрам мог претендовать на немыслимое для него сегодня место в истории социализма.

Война, связав в военный союз демократические страны и Советский Союз, ослабила западный иммунитет к коммунистической идее, который все же был еще очень силен в момент пакта Гитлера и Сталина, и спровоцировала некоторый интеллектуальный ступор. Чтобы демократическая страна могла воевать от всей души, ее союзник должен обладать минимальной степенью респектабельности, при необходимости она ему приписывается. С подачи Сталина советский военный героизм принимал чисто патриотическую форму, а вынесенная за скобки коммунистическая идеология скрывалась. В отличие от Восточной Европы, Западная не пережила на своем опыте нашествия Красной армии. Таким образом, ее посчитали армией-освободительницей, подобно другим армиям союзников, что не могло отвечать чувствам поляков или прибалтов. Советская сторона была в Нюрнберге судьей. Демократические страны понесли тяжелые жертвы, чтобы сломить нацистский режим. И после этого они уже были согласны только на малые жертвы, чтобы сдерживать советский режим, а к концу, заботясь о стабильности, даже чтобы помочь ему выжить. Он рухнул сам по себе, провалился в свое собственное небытие, и вклад демократических стран в это малозаметен. Их отношение не могло быть одинаковым, суждение — равным, память — непредвзятой.