Ален Безансон - Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы

Трудность связана с тем, что для ответа на второй вопрос нужно сменить план. В самом деле, можно сравнивать коммунизм и нацизм как две породы одного и того же вида, вида идеологического. Их соблазнительность, природа и образ действий их власти, тип их преступлений связаны с интеллектуальным формированием, от которого они полностью зависят, — с идеологией. Я разумею под этим термином доктрину, которая обещает примкнувшим к ней спасение на этом свете; которая подает себя как согласующуюся со вселенским порядком, научно расшифрованным в его эволюции; которая навязывает политическую практику, направленную на радикальное преобразование общества. Можно долго развивать сравнение между коммунизмом и нацизмом, отмечать различия и сходства, не выходя из рамок исторического и политического анализа.

С Катастрофой же, наоборот, мы выходим из них немедленно. Хотя политика, особенно во Франции, стремится сделать из Катастрофы ставку в своей игре, ввести ее в вечную борьбу «правых» и «левых», это бедствие находится в ином измерении, подобно куда более страшному и жгучему очаг у, который живет своей собственной жизнью вдали от схваток на форуме. Сознание Катастрофы не укладывается в чисто политический анализ; ему тесно в сравнительном, нейтральном, «научном» исследовании. Оно невысказанно хранит ощущение события исключительного в этот век и во все времена, требуя иных вещей, нежели объективного исследования, — особого почтения, священного молчания. Мы находимся в рамках уже не истории идеологии, но истории религии или даже самой религии, прежде всего иудейской и — рикошетом — христианской.

Тем не менее остается фактом, что два вопроса: сравнительное историческое сознание двух смертоносных идеологий и сознание Катастрофы тесно связаны. Уникальный факт Катастрофы медленно всплыл из смутной памяти о нацизме. Нельзя не усмотреть его связи с тем, что коммунизму уделено рассмотрение иного толка.

Гибельное дело — следить за двумя рядами событий, которые не обладают одной и той же природой, не расположены в одном и том же пространстве и даже в одном и том же времени и которые история тем не менее неясно связала. Чтобы осветить по мере моих сил эту неясность, я коротко обрисую родословную проблемы. Затем шаг за шагом я сопоставлю коммунизм и нацизм под углом разрушений, которые они произвели в физическом, нравственном, политическом порядке. Признаюсь, что, уже много раз рассмотрев эту тему, я очень надеялся не возвращаться к ней, так это мучительно, но обстоятельства заставили меня к ней вернуться. Затем рискну обратиться к богословию, чтобы попытаться определить, в чем точно заключается уникальность Катастрофы. А завершаю выводом все это об уникальности, но боюсь, что нам здесь долго придется говорить о смысле этой уникальности.

Вопрос об уникальности Катастрофы, а я думаю, что ее жертвы интуитивно сразу почувствовали эту уникальность, всплыл в общественном сознании во всем своем размахе лишь годы спустя после самих событий.

Свидетельство Примо Леви («Если я человек»), сегодня общепризнанное как одно из самых проникновенных свидетельств об Освенциме, было написано сразу после возвращения автора в Италию. Несколько крупных издательств отвергало рукопись. Она все-таки вышла в 1947 г. тиражом 2500 экземпляров в маленьком издательстве, которое вскоре прогорело, а книга канула в забвение. Переизданная издательством «Эйнауди» в 1958 г., она приобрела столь заслуженную славу, что ее предшествующая судьба приоткрывает нам один из аспектов загадки.

«В этот тяжелый послевоенный период, — объясняет сам Леви, — людям не очень-то хотелось заново переживать только что закончившиеся мучительные годы» Объяснение верное, но расплывчатое и недостаточное. Да, сразу после войны все концлагеря были отмечены одним и тем же ужасом и не было ясного различия между трудовым лагерем (например Бухенвальдом) и лагерем уничтожения (например Треблинкой). Все жертвы оплакивались, и никому не приходило в голову делить их на категории. На Нюрнбергском процессе говорилось лишь о «преследованиях» евреев. Читая Примо Леви, видишь, что в его лагере и в его отряде евреи занимали самый последний круг ада, но были и другие круги, и неевреям — а их в Освенциме было много — да и любому заключенному, вплоть до самого преступного «капо», тоже отказывали в статусе человеческого существа. Именно это составляет метафизический фон книга, заявленный с самого заголовка. Как всякое событие, превосходящее воображение, концлагеря прошли сквозь стадию амнезии и афазии, которые не пощадили ни узников лагерей, ни - в их числе — выживших евреев. Несказаное выговорить нелегко. Время позволяет приноровиться к этому объекту, на который невозможно смотреть пристально.