Александр Бовин - XX век как жизнь. Воспоминания

Брежнев при мне просмотрел эти два листка и сказал: «Пока будет Дубчек, ничего не изменится. Убирать его надо».

Переговоры прошли спокойнее, чем ожидалось. Брежнев не любит «жесткости». Дубчеку было отмерено еще полгода.

Две чехословацкие недели были, думаю, самыми трудными, самыми драматическими неделями в моей жизни.

Естественный вопрос: почему я не ушел, не хлопнул дверью, не положил партийный билет?

На этот вопрос я придумал много ответов. И правильный лежит, наверное, на их скрещении.

Боялся, несомненно, расставаться с налаженной, организованной, обеспеченной жизнью. С приятно щекочущим ощущением близости к власти.

Надеялся, что мое участие, мои бумаги позволят сгладить чересчур острые углы, позволят руководству увидеть события другими глазами, понять, что есть альтернатива.

Не решался, не был готов противопоставить себя партии. Рационально, «умственно» критикуя политику ЦК, психологически я оставался внутри ее. Я не был за «поражение своего правительства». Политический провал нашей операции в Праге не радовал, а огорчал меня.

Наконец, повседневная погруженность в десятки конкретных проблем, воспитанная годами привычка работать по максимуму, делать порученное дело хорошо — все это тормозило саморефлексию, мешало отделять себя от среды, в которую ты был впаян, от людей, которых привык видеть рядом с собой.

В общем, не хватило у меня пороха начать новую жизнь.

Еще одно воспоминание в чехословацкой тональности. Сижу пью чай в домике старого Капицы. Июль 1968 года. Разговариваем о пражских делах, о неприятии советскими деятелями социализма «с человеческим лицом». Капица сердится, стыдит меня: вот вы там рядом с начальством, неужели вы не можете твердо сказать: оставьте Прагу в покое, пусть делают «лицо», которое хотят, нам бы о своем лице лучше побеспокоиться.

Я тоже разозлился. А почему вы, ученые, молчите? Меня, моих друзей легко выгнать, мы заведуем только словами. А вы и ваши друзья заведуете оружием. Капицу, Келдыша, Харитона не выгонишь. Так что же вы молчите? Судьба Сахарова смущает? Потому что вы обрекли его на одиночество, позволили измываться над ним…

Крупно поговорили. Типичный кухонный разговор. Выпускание паров. Много было таких разговоров. Через двадцать лет они стали политикой.

С осени 1968 года Прага начинает отодвигаться на периферию моих забот. Согласно прогнозам, которыми я пугал начальство, ввод войск в Чехословакию отодвинет в неопределенность созыв Международного коммунистического совещания. Но я переоценил принципиальность коммунистических партий и недооценил возможности своей родной партии. Совещание открылось в Москве 5 июня 1969 года.

Политически и идеологически созыв Совещания упирался в две, как минимум, трудности. Во-первых, напряженность, разногласия, возникшие в результате чехословацкого кризиса. Во-вторых, опасения потенциальных участников, что Совещание превратится в судилище над компартией Китая. Относительно спокойное развитие событий в Чехословакии, гибкая политика ЦК КПСС позволили эти трудности преодолеть.

Организационно за подготовку Совещания отвечали венгерские товарищи. В Будапеште обосновался своего рода штаб. Его главная задача — создать условия для проведения встреч, на которых вырабатывался текст основного документа Совещания. Так что в эти месяцы приходилось больше жить в Будапеште, чем в Москве.

Документ рождался в муках. Было несколько заседаний рабочих групп, которые пункт за пунктом обсуждали содержание заявления. Вносились сотни предложений по формулировкам. Мы по привычке стремились идеологизировать документ. Но наши главные западные партнеры (французы, итальянцы, англичане и др.) предпочитали не выходить за пределы политических задач. Была, разумеется, и насыщенная культурная программа. Слишком насыщенная. Один из номеров: в коридоре партийной гостиницы Загладин, Жилин, Бовин и «мисс ЦК» Лариса Латышева исполняли танец маленьких лебедей.

А еще надо было сочинять выступление для Брежнева. Обсуждение проекта состоялось 13 мая. Докладчик подошел с наивной позиции «здравого смысла». Самое главное, сказал он, — это раскол коммунистического движения в результате действий китайцев. Но именно «китайский вопрос» как-то смазан. «Если уж мы будем говорить о единстве и в какой-то мере умолчим о расколе в коммунистическом движении, о всех сложностях, которые в нем возникли из-за Китая, так кто же мы тогда такие? Тогда мы действительно не марксисты. Я считаю, что наше выступление должно быть абсолютно бескомпромиссным. Только в этом случае оно будет носить ленинский характер. Если же мы будем приспосабливаться к тому, чтобы не ушел Лонго или чтобы румыны чего-нибудь нам не устроили, да австрийская партия, да австралийская, да Голлан, тогда уж не определишь, кто мы — центристы или кто-ни будь другой». И дальше: «Пусть слушают, пусть знают нашу точку зрения, лучше бы согласились. Но я прямо говорю, если пять партий не согласятся, — хорошо, добро пожаловать, дорогие, — внуковский аэродром, самолет, проводят, кому положено по протоколу, и езжай, объясняй своему рабочему классу — с кем ты».