Александр Бовин - XX век как жизнь. Воспоминания

Начиналась Пражская весна. Развитие событий приобретало лавинообразный характер. В Чехословакии возникали десятки, сотни политических клубов, союзов, движений. Но это не было броуновское движение. Сквозь кажущийся хаос пробивался вектор демократии, свободы. Отмена цензуры развязала языки. Влтава не Ганг, священные коровы отсутствовали. Критике подвергалось все, включая Советский Союз, Варшавский договор, СЭВ. И критике серьезной, почти академической, и гротескной, карнавальной.

В качестве свидетельства наступления контрреволюции мне привезли меню из какой-то придорожной чешской корчмы. Там значилось:

— печень Яноша Кадара,

— ребрышки Леонида Брежнева,

— мозги Вальтера Ульбрихта,

— язык Владислава Гомулки и, кажется,

— яйца Тодора Живкова.

Обидно, конечно…

Пражский праздник, фестиваль свободы напугал не только Москву. Встревожилось партийное руководство в Берлине и Варшаве, в Софии и даже в Будапеште. Состоялось несколько встреч «пятерки». Приглашали Дубчека и воспитывали. Дубчек, как правило, каялся и доказывал, что он — за социализм, за Советский Союз и даже за ГДР.

Встреча в Дрездене (23 марта) запомнилась таким эпизодом. После того как все расселись, Брежнев предложил «техническому персоналу» покинуть зал. У нас это касалось меня и заместителя министра иностранных дел А. Г. Ковалева. Мы вышли. Но я при этом автоматически положил в карман аппарат для прослушивания синхронного перевода. Пошел осматривать ратушу (в ней мы заседали). Для интереса включил аппарат. Батюшки святы — все слышно. Уселся где-то, даже записывать стал. Потом бдительность заела. Отправился на улицу. Хуже, но слышно. Вернулся, сказал кому-то из профессионально бдящих. Тот махнул рукой: не прерывать же заседание…

И снова возмутители спокойствия из Праги каялись и клялись. Однако наши друзья из Праги (их называли «здоровые силы») докладывали, что ничего не меняется к лучшему, партия разлагается, социализм под угрозой. Говорили о том, что в ЦК КПЧ складывается «второй центр», который постепенно перехватывает власть у Дубчека и ведет дело к отказу от социализма.

В июле встреча «пятерки» состоялась в Варшаве. Но президиум КПЧ отказался прислать свою делегацию. Видимо, надоело слушать трафаретные упреки. «Очень нездоровые силы» рассматривали встречу в Варшаве как идейную подготовку «интервенции» и продолжали настаивать на том, что они — не противники социализма. Они — противники «плохого» социализма.

Освобождаясь от лишних бумаг, я наткнулся на статью Иржи Гохмана (кто такой — не помню) в отъявленно правом журнале «Репортер» (№ 31, 1968). Четкая постановка вопроса:

«Мы фактически не совершали ничего, в чем нас обвиняют. Мы не собирались „втихомолку“, обдуманно и предательски ликвидировать социализм. Мы не собирались ликвидировать свои союзнические отношения и перепрыгнуть через забор. Мы, однако, приносим на сцену что-то другое, что-то, о чем нельзя в плане пропаганды много говорить, но что является самой сущностью вопроса.

Мы приносим на сцену призрак ликвидации абсолютной власти бюрократической касты, которая была создана в международных масштабах сталинской моделью социализма. Объективно говоря, это является пунктом исторической повестки дня в каждой соответствующей стране. Но бюрократия, если она и не обладает признаками класса, там, где затрагивается вопрос о ее существовании, ведет себя во всех отношениях как класс. Она чувствует себя под угрозой и защищается. И будет защищаться до самого конца…

Мы не ставим под угрозу социализм. Именно — наоборот. Мы ставим под угрозу бюрократию, которая медленно, но верно хоронила и хоронит социализм в мировых масштабах».

Так оно и было. Но руководство СССР и его союзников категорически не желало это понять. А сплошь и рядом, кажется мне, просто не могло это понять, не могло переступить через свою биографию. Брежнев никак не мог взять в толк, чем же провинился Новотный. «А может быть, он был прав? — рассуждал Брежнев при обсуждении очередного документа. — Вы видите, что атаки идут не столько на тов. Новотного, сколько затрагиваются совершенно другие вопросы: какая-то свобода, демократизация, либерализация… С тов. Новотным были встречи. Я с ним сидел на концерте. Он сказал: какое великое дело сделали — сказали о Сталине, о роли партии, рабочего класса и т. д. Он ничего не говорил о трудностях». В общем, Новотный делал то, что все делают. А если так, то понятен вывод Брежнева: «Нам и себя надо оградить».