Анатолий Вассерман - Реакция Вассермана и Латыпова на мифы, легенды и другие шутки истории

Я в отличие от брата варюсь в кухне нашего общественного мнения почти постоянно, в Одессе провожу всего два-три месяца в году. Так что с моей точки зрения в России не просто сложился некритичный эклектизм. Мне кажется, у нас сейчас понемногу вызревает более глубокое понимание нашей истории в целом. Мы постепенно начинаем чувствовать некие общие механизмы, характерные для нашей страны, придающие нам — и как государству, и как народу — своеобразие. Пусть даже эти механизмы проявляются в столь различных формах, как вялое самодержавие Романова с Брежневым и кипучая деятельность Столыпина с Джугашвили.

Пока не берусь однозначно сформулировать, каковы эти характерные черты. И уж тем более не могу внятно сказать — в какой мере эти черты помогают нашему развитию, а в какой мешают. Но важно одно — без этих характерных черт мы были бы настолько другим народом, что просто не понимали бы самих себя нынешних. Как не понимают нас многие другие народы, стартовавшие со сходных позиций, но пошедшие иными путями.

Например, с поляками мы до монгольского нашествия были очень схожи. И в местных особенностях, и в общекультурных закономерностях. Скажем, традиция междоусобных стычек, установившаяся в раннефеодальные времена, была и у нас, и у них. Правда, там она продержалась несравненно дольше. Наезд — вооружённый налёт на имение соседа — окончательно вышел из употребления только после раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией. У великого польского поэта Адама Бернарда Миколаевича Мицкевича есть поэма «Пан Тадеуш» о последнем в Литве наезде — перед самым нашествием Наполеона Карловича Бонапарта на Россию. В поэме налётчиков выгнали из разгромленного имения войска соседнего русского гарнизона.

Поляки, надо сказать, пережили своё нашествие. Они его назвали «потоп». В эпоху религиозных войн в Европе по Польше десятилетиями прокатывались волны немецких и шведских войск. Но это опять же отдельная тема. Скажу только, что она повлияла на поляков немногим меньше, чем Батыево нашествие на нас. А разорила, пожалуй, даже больше. Да и кончился их потоп на пару веков позже нашего нашествия — и они от него по сей день не оклемались.

А главное в нашей поразительной всеядности — отказ от щедрой раздачи ярлыков «враг народа». Этот термин мы позаимствовали из эпохи великой французской революции, где в пересчёте на душу населения погибло, пожалуй, куда больше народу, чем у нас. Но сейчас мы постепенно начинаем понимать: по большому счёту ни один крупный деятель не может быть врагом своего народа — хотя бы потому, что рассчитывает этот народ возглавить.

И Колчак, и Ульянов действовали исходя из наилучших побуждений. Каждый из них был твёрдо убеждён, что знает, как лучше для народа. И готов был любым способом и любой ценой претворить это своё убеждение в жизнь.

Правители действуют всегда из наилучших побуждений. Другое дело, что не каждый правитель способен адекватно оценить даже нынешнее состояние народа, и уж подавно далеко не каждый способен правильно предвидеть отдалённые последствия своих действий.

Возможно, сейчас мы относимся ко всем нашим правителям почти одинаково спокойно именно потому, что начинаем понимать и их искренность, и принципиальную их ограниченность. Надеюсь, что из этого понимания когда-нибудь проистечёт бóльшая осторожность, что мы когда-нибудь научимся действовать не так резко и размашисто, как когда-то Ульянов и Джугашвили, как недавно Ельцин и Гайдар, и сумеем претворить нашу нынешнюю терпимость в нашу будущую осторожность.

Несколько слов о моём любимом методе исторических исследований — альтернативной истории.

Среди профессиональных историков очень популярна фраза «История не знает сослагательного наклонения». Иными словами, с их точки зрения бессмысленно спрашивать: «Что было бы, если бы…»

Их понять можно. Профессиональному историку важнее всего выяснить, как обстояли дела в реальности. А выяснить это далеко не всегда бывает просто.

Юристы часто говорят: «Врёт как очевидец». Историки, разбирая мемуары, то есть свидетельства всё тех же очевидцев, повторяют эту фразу ничуть не реже. В мемуарах человек чаще всего старается не столько рассказать, как обстояли дела, сколько показать, как он сам был хорош в этих делах.

Впрочем, не всегда ограничиваются собой. Скажем, внимательное сличение мемуаров маршала Георгия Константиновича Жукова с его же приказами военной поры и с теми событиями, на основе которых строились приказы, доказывает: в мемуарах маршал изрядно выгораживал подчинённых — даже тех, кого непосредственно по ходу событий нещадно ругал, причём ругал за дело. В итоге сам маршал в своих мемуарах выглядит значительно хуже, чем был на самом деле, а его подчинённые значительно лучше. Бывает, как видите, и такое.