Олег Мороз - Так кто же развалил Союз?

Не думаю, что Горбачев обращался к военным с каким-то «страстным призывом»: у него ведь уже были разговоры с главнокомандующим, позиция Шапошникова для него была совершенно ясна, как и то, что пытаться прыгнуть через голову главнокомандующего было совершенно бессмысленно. Как пишет сам Шапошников, на совещании Горбачев «не сказал ничего существенного, а в конце, как бы раскаиваясь, произнес слова сожаления о том, что мало уделял внимания Вооруженным Силам».

По признанию самого Горбачева, на совещании с военными он «был встречен враждебно».

В этот же день Горбачев получил распоряжение Ельцина о переходе Федерального агентства правительственной связи и информации (ФАПСИ) под юрисдикцию России (об этом мы уже читали у Черняева). То есть Горбачев лишался главного инструмента для организации каких-то силовых действий (возникни у него желание их предпринять), — правительственной связи. Как и в пору октябрьского большевистского переворота 1917 года связь была главным орудием захвата и удержания власти. Тогда — почта, телефон, телеграф, теперь — тоже телефон, только в тысячу раз более совершенный.

На следующий день, 11 декабря, с руководством Вооруженных Сил, командующими военных округов, командующими армий, многими командирами дивизий встретился Ельцин. Встреча прошла — как говорилось в одном из отчетов — «в теплой, коллегиальной и очень конструктивной обстановке». В отличие от Горбачева, Ельцин не просил поддержки, даже не намекал, что она ему нужна, — напротив, сам обещал сделать для армии все, в чем она нуждается. Наверное, это была более верная тактика, чем общие горбачевские рассуждения и покаяния.

Ельцин, — это опять-таки взято из отчета — «ответил практически на все вопросы, которые волнуют армию», в том числе и по военному бюджету, по финансированию оборонных программ…

Главное же — заверил военных и всю страну, и весь мир (который очень беспокоился о судьбе советского ядерного оружия), что «ни о каком разделе Вооруженных Сил речи быть не может. Международная общественность может не беспокоиться».

На самом деле до раздела советских Вооруженных Сил оставались считанные дни.

Любопытное объяснение «миролюбия», проявленного в той ситуации Горбачевым, дает в своих воспоминаниях уже не раз упоминавшийся бывший пресс-секретарь президента СССР Андрей Грачев:

«В ту… памятную ночь (с 7-го на 8 декабря. — О.М.) «пущисты» изрядно нервничали — само место встречи выбирали с учетом близости польской границы, а на случай непредвиденных осложнений неподалеку стоял вертолет… Но сотрапезники напрасно тревожились за свою безопасность. Даже если бы маршал Шапошников не изменил своему президенту и Конституции, Горбачев все равно не прибег бы к услугам армии или спецназа, чтобы арестовать заговорщиков. Хотя именно за то, что он не сделал этого, «не выполнив тем самым своего конституционного долга по защите союзного государства», его впоследствии яростно критиковали многие, в том числе и другие, августовские путчисты — В.Крючков и Д.Язов, сами по необъяснимой причине не решившиеся арестовать Ельцина, когда интернированный в Форосе Горбачев не мог этому помешать.

На решительные же меры не пошел он вовсе не потому, что не располагал информацией или не имел достаточных сил и средств, — их требовалось не так уж много. А. Лукьянов, сам, правда, находившийся в это время в Лефортово, утверждал: «Белорусские чекисты» своевременно проинформировали президента СССР и готовы были «накрыть всю эту компанию». Г. Шахназаров уверен: если и не в ту ночь, то в последующие дни Горбачев еще мог бы восстановить в армии единоначалие, несмотря на то, что маршал Шапошников переметнулся на сторону заговорщиков. Дочь Горбачева Ирина тоже считает, «если бы отец захотел, он мог бы заварить большую кашу». Но именно «кровавой каши», острого политического конфликта или, не дай Бог, гражданской войны он и боялся больше всего и хотел избежать, начиная свои реформы. И уж, во всяком случае, не пошел бы на такой огромный риск ради сохранения власти…»

Думаю, однако, дело не только в исключительном благородстве натуры Горбачева и в его нежелании проливать кровь. Он ведь не раз, еще на дальних подступах к Беловежью, пытался прибегать к силе, чтобы остановить давно уже намечавшееся движение к развалу Союза. Вспомнить события в Тбилиси… В Баку… В Вильнюсе… При этом, правда, действовал не очень решительно и — всегда оставаясь за кулисами, тщательно скрывая свою причастность к тем событиям, хотя всем было ясно, что без его команды «добро» или, по крайней мере, без его молчаливого согласия ничего бы там не произошло. Таков был его стиль. Гайдар, с которым мы говорим на эту тему, соглашается со мной.