Олег Мороз - Так кто же развалил Союз?

Время шло, а конца этой работе не было видно. Не счесть, сколько раз я разговаривал с различными сотрудниками лубянского аппарата (один уходил в отпуск или уезжал в командировку и «контроль» за этим «вопросом» переходил к другому).

Как мне стало известно, первый вариант ответов попал на стол Крючкову в начале мая, но наступил октябрь, а до меня он так и не добрался. Бывали моменты, когда, по словам сотрудников готовый текст вот-вот должен был появиться у меня, но потом по какой-то причине все куда-то проваливалось. «Что мы можем сделать! — говорили сотрудники. — Мы свою задачу выполнили, теперь все зависит от председателя». Говорили также, что председатель крайне занят и у него руки не доходят до этого дела.

В большой занятости Крючкова я нисколько не сомневался (а сегодня знаем еще больше: время для КГБ было очень даже нелегкое), вряд ли, однако, это была истинная причина задержки с ответами: за минувшие месяцы Крючков неоднократно отвечал на вопросы других журналистов. По-видимому, дело было в другом: время от времени в том печатном органе, в котором я работал («Литературной газете») появлялись какие-то статьи или заметки, вызывавшие негативную реакцию Крючкова; либо такую же реакцию вызывали мои собственные публикации в том или ином издании, попадавшиеся ему на глаза…

Отчаявшись добиться встречи, я в конце октября напечатал открытое письмо Крючкову в рижской «Независимой балтийской газете». Почему именно в ней? Печатать его в «Литературной газете» тогда не захотели. Но на этом издании свет клином не сошелся. В ту пору новые газеты, журналы благодаря открытому Горбачевым шлюзу стали появляться, как грибы после дождя. Одну из таких газет — эту самую «Независимую балтийскую» — основала моя коллега по «Литгазете» наша рижская корреспондентка Таня Фаст. В поиске материалов, естественно, регулярно обращалась к своим друзьям, литгазетовцам. Кое-что давал ей и я. Среди других текстов предложил вот это открытое письмо Крючкову.

Печатая этот материал именно в прибалтийском издании, я ничего особенного не замышлял — выбрал его, повторяю, совершенно случайно. Однако у Крючкова — а ему, естественно, сразу же доложили о публикации, — это обстоятельство, по-видимому, вызвало подозрения. Какие именно, я понял лишь потом, после вильнюсских и рижских событий. Тогда они готовились, и, как я понимаю, меня заподозрили в каких-то связях с литовскими или латвийскими «сепаратистами». Я сразу ощутил пристальное внимание к своей персоне: ко мне присматривались, меня проверяли.

Впрочем, публикация возымела действие: 2 ноября вечером Крючков позвонил мне домой, извинялся, что до сих пор меня не принял, сетовал на занятость, обещал вскорости найти время для беседы.

Прошло, однако, еще два месяца, прежде чем нашел. Случилось это, стало быть, 2 января. Если помните, как раз в этот день в Риге омоновцы захватили Дом печати…

Кабинет Крючкова располагался вовсе не там, где его помещало воображение большинства трудящихся, — не в огромном зловещем здании бывшего страхового общества, спиной к которому (и немного боком) бессменно дежурил на страже тоталитарного коммунистического режима «Железный Феликс». Кабинет помещался в одном из зданий неподалеку, на Кузнецком мосту.

Возле подъезда без всякой вывески, когда я к нему подошел, стоял какой-то прохожий. Я хотел спросить его, это ли нужный мне подъезд номер один, но передумал: прохожий был вроде бы даже и не прохожим, а приезжим — с любопытством рассматривал здания и витрины напротив. Однако лишь только я направился к дверям, «прохожий-приезжий» отвлекся от рассматривания витрин и неожиданно осведомился, как моя фамилия. Я ответил. Это и было паролем, открывшим мне доступ в искомый подъезд.

В кабинете Крючкова сели с краю длинного стола для заседаний: с одной стороны — я, с другой — хозяин кабинета и его помощник уже упомянутый Сергей Дьяков. Спецбуфетчица принесла по чашке хорошо заваренного чая с печеньем. Этот чай вспоминался мне после, когда я прочел в газетах, что гэкачеписты, сидя в лефортовском СИЗО, страдают от плохого питания и особенно от тамошнего напитка, называемого чаем.

Проговорили мы вольготно — три часа. С прибалтийские делами, видно, все уже было ясно, московская фаза их подготовки была закончена, и Крючков никуда не торопился, расслабился. Неспешно, обстоятельно отвечал на мои вопросы, сам о многом расспрашивал.