Павловский Г. О.:Да, я тогда уже начинал все здорово упрощать. Сейчас перечитываю запись разговора с Гефтером в сентябре 1993-го, когда он еще оставался в президентском совете. Там я жестко говорю, что эта РФ – фальшь, политика бесхребетна и ее легко развернуть на 180 градусов. После я тот разговор начисто забуду, как я бедному Гефтеру повторяю и повторяю: если я этого захочу, я так сделаю. Хотя вряд ли уже знал, как это сделать. Но обдумываю идею Большого сценария. В конце 1993-го пишу статью о Гайдаре как политике конструирования. Статья остро критична, но в ней я спроецировал на Кремль картину того, о чем сам подумываю: довольно русским терпеть историю – пора ее спроектировать! Граф Витте монтировал суперкорпорации внутрь самодержавия – займы, инвестиции, монополии. Этим фьюжном укрепляя бюрократическую вертикаль империи. То, что нам нужна вертикаль власти, стало консенсусом еще с середины 90-х. Но инвестиций а-ля Витте неоткуда было взять. Единственное, что монтировалось в бюрократию, был проектный контур внутренней политики, свинченный с центральным ТВ и президентской администрацией после 1996 года.
Филиппов А. Ф.:Тут возникает вопрос с самоочевидным ответом, но все-таки его нужно задать для полноты. В конце 80-х – начале 90-х меня тревожили аргументы тех, кто накликал распад империи. Меня совсем не убеждало, что раз все империи распадались, то и нашей – самое время. Я боялся последствий. Но когда меня спрашивали: «А что ты предлагаешь?» (это все были академические разговоры, без последствий), я отвечал, что в первую очередь предлагаю не кричать в горах, где бывают обвалы. Я считал, что поздно уже предлагать. Но не было ли то, о чем рассказываете вы, на самом деле вот этим ландшафтом гор, покрытых ледниками, в любой момент готовыми обрушиться и снести все? Естественно, что вслед за этим идет еще один понятный вопрос: насколько адекватным чувствует себя человек, который во время схода лавины говорит, что сейчас мы ее перекроим под себя? И что он может, уцелев, думать в ретроспективе?
Павловский Г. О.:После убийств 1993 года я не хотел щадящей политики. Лавина шла, и надо было управлять ее сходом. Когда вещество лавины политик использует как материал для введения ее в берега, а энергию схода – для их уплотнения. Весной 1999-го тогдашний замглавы АП Сысуев [74] покидал Кремль почти с вашими словами: на нас всех идет цунами! А я ему: и пускай. Цунами пройдет перед нами – мы направим его на расчистку конюшен. Так что диагнозом неадекватности меня было не напугать.
Филиппов А. Ф.:Это не для того, чтобы пугать. Набор возможных ответов напрашивается.
Павловский Г. О.:После Буденновска [75] и Хасавюрта [76] стало аксиомой, что мы на дне и хуже не будет. Не может быть, некуда хуже! Мой тогдашний лекторский образ: орбитальная станция «СССР» рухнула, выжившие космонавты, растерзанные и полубезумные в джунглях чужой планеты среди плотоядных хищников. Из остатков советской цивилизации они что-то там мастерят, но все плохо работает. Было ощущение предела дисперсии и запроса на командную волю: прекратите истерику!
Филиппов А. Ф.:А в этот момент вы считали, что континуум русской истории прервался?.
Павловский Г. О.:Конечно, прервался. Финал перестройки отменил русскую историю и русскую литературу. Помню, как в начале 90-х по подъездам валялись горки выброшенных книг, Ленин и Маркс пополам с Чеховыми Лесковым. Святая библиотека закрылась под «Поручика Голицына». В конце романа Брэдбери [77]люди пересказывают друг другу, что кому лучше запомнилось из сожженных книг – это прямо картина Москвы 1990-х. Я был среди этих людей. Так случилось, что лучше всего я знал технологию восхождения Сталина, слишком доходчиво ее пересказал и качественно перекодировал в набор кейсов.
Филиппов А. Ф.:Я тоже вспоминаю это время – без оценок – как абсолютное уничтожение всего старого, я помню ощущение, что прежней жизни больше не будет.
Вопрос, который возникает у меня в связи с этим, мне сложно сформулировать точно, сама постановка его получается несколько мутная. Но, может быть, мне все-таки удастся сделать это хотя бы приблизительно. Смотрите, какое у вас складывается повествование. Начинаются некие действия, их совершает единственный не единственный – неважно, но по самоощущению, о котором мы от вас слышим, один из немногих оставшихся носителей той самой традиции, истории, некогда существовавшего континуума. Вот так они действуют – мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, по словам Брюсова. А вокруг них, напомню, джунгли. Допустим, что это хорошо, пока из джунглей раздается какое-то ядовитое шипение и хруст. Там хрустят – мы (под «мы» я разумею вас и тех, кто с вами) строим. ОК. Но время идет, и мы понимаем, что то, что мы принимали за прекращение жизни, оказалось совсем не тем. Жизнь вовсе не прекратилась. Хорошо, когда ты твердо уверен в своем положении (единственного в джунглях), тогда можно начинать восстановление. Ты все делаешь так, как ты это себе представляешь, можешь совершать действия, которые должны быть сделаны. Но вдруг в какой-то момент обнаруживается, что по джунглям вообще-то разбросана куча народа, который тоже что-то делает. Возможно, они и раньше там были. И то, что мы принимали за ядовитое шипение и хруст, было, скажем так, другим способом строить. А теперь уже не видеть их нельзя. И, прямо скажем, они далеко не всегда делают то, что тебе нравится, и не поддерживают именно то, что делаешь ты. Взаимного восторга не наблюдается. Тогда, конечно, надо как-то определиться по отношению к тем островам живой жизни, которые не то уцелели, не то заново возникли помимо, если не вопреки воле преобразователей с их притязаниями.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу