Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия

Платон фиксирует все то, что закон должен защитить, — ему приходится вводить ограничения; новое время не простило ему регламента. Копируя законы Спарты, Платон вводит запрет на приобретение украшений и драгоценных металлов. Обжорство и прихоти вызывают у него презрение.

Так возникает (помимо Государства) конкретный план устройства общества.

Платон думал о Сиракузах; померещилось, что тиран Дионисий прислушается к предложенной сложной системе выборов (всякое сословие выбирает из сословия высшего по отношению к себе, и так по стадиям), согласится с необходимостью административной ротации, подчиненной верховной власти; каковая, в свою очередь, контролируется советом; была предложена сложная система тройного контроля. Примечателен пункт, посвященный равенству: «каждый человек должен мыслить обо всех без исключения людях», «не может управлять тот, кто не знает подчинения», «богатый смотритель рынка должен в течение двух лет ежедневно отведывать тяжкую и бедственную жизнь» и т. д. Это продуманная жесткая система, исключающая личный произвол. Принято упрекать Платона в том, что он, ориентируясь на кастовое общество Египта и на спартанское рабовладельческое устройство, создавал классовую систему, иерархию гнета. На деле он постоянно взрывал классовые барьеры требованием равенства — да, эти законы написаны для рабовладельческого государства, но идеалом гражданина выступает Сократ, который равнодушен к богатству, который бедностью может поспорить с рабом.

Платон полагал, что гармония в управляющем классе — залог стабильного государства; но гармонии в лице Дионисия-младшего он не нашел.

Можно сказать, что это усилие (наряду с «Законами», «Государством», с «Монархией» Данте и Телемом Рабле) — очередная утопия; так часто говорят. Наше время бахвалится тем, что создает практические вещи, но завершилось наше время созданием диктатур. Заводные либералы и государственники (при том что нет ни либерализма, ни реального государства — есть идеология наживы и торжества над себе подобными) в абсолютном согласии друг с другом создали почву для мировой войны — это и оказалось единственной практически употребимой вещью, сошедшей с конвейера новых идей.

Проблема, которую обсуждает Сократ (Платон устами своего учителя и героя), — одна и та же, она обостряется от диалога к диалогу, пока не взрывается жестокими «законами», — но вспомните Второзаконие Ветхого Завета: Господь тоже был строг! Проблема в том, как свободная воля (в том числе национальная воля империи) вписана в волю Демиурга и существует только как фрагмент общего, общечеловеческого (как сказали бы последователи Эразма). Нет и не может быть патриотизма иного, нежели любовь к человечеству и к каждому человеку; нет и не может быть личной состоятельности, кроме как в сострадании к каждому — самому убогому и сирому. Рабле в своей утопии решал этот вопрос наивно просто: над входом в Телемское аббатство было написано «Делай что хочешь!», а в дальнейшем выяснялось, что все телемиты хотят делать добро друг другу. Платон, однако, наблюдал, как жители греческих полисов, якобы недавно желавшие друг другу добра, стали резать друг друга, исходя из свободной воли. Задача была — найти общий язык.

Современной общественной риторике (патриотической пропаганде или либеральной колумнистике) весьма трудно принять пункт платоновских рассуждений о единстве субъективного и объективного при определении феномена свободы, трудно принять, что субъект свободен тогда, когда говорит от лица всех. То есть страна будет свободна тогда, когда примет законом общечеловеческое благо, а не геополитическую выгоду. Не от лица нации следует говорить (нация есть субъект), но от лица истины, отлитой в законе. На материале античной философии такое единство тем легче показать, что божественное начало тождественно природному, а природное находится в интимных отношениях с человеком. Герой мифа может соединять божественное и земное по факту рождения. Остается лишь сохранить достоинство происхождения, не уронить замысел мелким поступком.

Существенно здесь то, что собственно эстетика — в том числе эстетика нашей повседневной речи — возникает на основании единства субъекта и объекта, более ни на чем. Эстетические категории суть описание единения — и только.

Личная судьба, сколь бы ярка она ни была, дает лишь пестрые возможности для осознания единства — если человек пристально вглядывается в свое предназначение.