Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия

Скажем, я не стану жить в авторитарном государстве ни единого дня — но это лишь мое дело и как же мне свое мнение навязать миллионам, коим режим нравится? Повторюсь, в авторитарном режиме есть (наряду с недостатками) свои плюсы: стремительность выполнения команд, общая пассионарность граждан и т. п. И если народу страны хочется видеть свою страну диктатурой — почему бы и нет; есть мнение, что Франко и Пиночет помогли своим странам. Критично то, что часто авторитарные режимы нарушают суверенные права других стран — полагают другие страны частью своего имперского мира; в этот момент мнение того, кто не согласен с политикой страны получает право на существование.

— Российская интеллигенция. Сегодня с именами Чехова, Мандельштама, Толстого, Достевского на устах представители российской культуры идут в услужение властьимущим, готовы оправдать любое действие Кремля и клясться ему в верности. Единицы, выступающие со своей позицией, скорее несогласия, нежели открыто критической, подвергаются шельмованию и становятся изгоями общества и париями без перспектив и видов на будущее. Со словами любви к родине, режиссеры, писатели, театральные деятели, актеры, музыканты, художники готовы оправдать аннексию Крыма, не замечать лжи первого лица государства по поводу присутствия российских войск и техники в Крыму и Восточной Украине, поддерживать антиамериканскую воинственную риторику и прочее. Вспоминается «Сдача и гибель советского интеллигента» Аркадия Белинкова, романы вашего доброго знакомого Александра Зиновьева, соответствующие места в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова. Наши-то современные, похоже, этих произведений не читали? Что происходит с «прослойкой» (между классами рабочих и крестьян), как называли интеллигенцию в советские времена? А ведь в досоветские, в известном сборнике «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (1909), она определялась, в первую очередь, через противопоставление официальной государственной власти.

— Александр Зиновьев был отнюдь не добрым знакомым, а моим близким другом — и, вероятно, одним из ближайших друзей моего отца. Их отношения длились почти шестьдесят лет; я же дружил самостоятельно с Александром Александровичем с 1987 года, когда приехал к нему в Мюнхен; часто мы встречались втроем — отец, Зиновьев и я. Но не менее часто мы беседовали с глазу на глаз — я приезжал к нему, он — ко мне; я его очень любил, думаю, и он меня любил.

Судьба Зиновьева складывалась поразительно — это был человек, умевший всегда возразить общему мнению; он был воплощенный нонконформист. В 1976 году он опубликовал книгу «Зияющие высоты» с критикой коммунизма; затем выступал против «западнизма», как идеологии, сменившей коммунизм в России — этим словом он именовал нечто вроде идеологии западного капитализма; не следует это путать с западной культурой, которую Александр Александрович чтил и любил.

То, что из него сегодня лепят российского «государственника», отвратительно. Покойник уже не возразит; как говорил Маяковский: «его кулак навек закован в спокойную к обиде медь». Вообразить, что Зиновьев приветствовал бы возрождение «российской Империи» с ее уваровской триадой «православие-самодержавие-народность» — может лишь тот, кто не представляет о Зиновьеве вообще. Зиновьев отзывался о православии резко, об империях уничижительно, а возможное возрождение российской православной империи иначе как мракобесием не называл.

Зиновьев всегда оказывался в оппозиции к общему мнению — это была его особенность.

Он был антисталинист в то время, когда все были сталинистами или, во всяком случае, не открывали рот для протеста. Он был антикоммунистом и написал «Зиящие высоты» в то время, когда интеллигенция выработала тактику умеренноего сотрудничества с властью, ровного коллаборационизма.

А он отказался сотрудничать и всех подвел. Помню, как журнальные зоилы негодовали: «Мы все тоже советскую власть не любим — но зачем же так громко об этом! Он же выскочка! Это безвкусица так высовываться из общего ряда!»

Но Зиновьев в общем ряду никогда не стоял. Когда во время «перестройки» фрондерами стали все — он уже испытывал брезгливость по отношению к разрешенному протесту против сталинизма. Протест задним числом всегда жалок. Это можно сравнить с эффектом удесятерившегося количества участников Сопротивления во Франции — так и в постсоветской России уже не было даже и продавца в бакалее, который бы не имел своего смелого мнения о преступлениях большевиков. Количество героев-интеллигентов, как и количество героев Сопротивления во Франции, было обратно пропорционально реальной смелости. Причем в геометрической прогрессии. И Зиновьев это «свободомыслие» презирал. Мертвого льва пинать легко.