Виктор Смольников - Записки Шанхайского Врача

О китайских театрах писать не буду, потому что ничего в этом не понимаю. Они поразили меня богатством средневековых одеяний актеров и шумом оркестра, который показался мне еще хуже, чем шум джаза в гостинице «Украина» в Москве. Я не воспринимаю китайской музыки, хотя звук китайской флейты весной в поле мне очень приятен. Приятен и звук китайской скрипки вечером, когда в саду трещат цикады. Один раз я видел Мей Лан Фана - очень известного китайского актера, игравшего только женские роли. Мне это было непонятно. Китайское пение у меня не вызывает никакого удовольствия. Кстати, свои стихи китайцы не читают, а поют. Это мне тоже чуждо. Ничего тут не поделаешь. Разные культуры -разные вкусы. Каждому нравится свое родное.

Я часто задумывался, как мы воспринимаем архитектуру, скульптуру, поэзию - и свою, и чужих народов. Думаю, что есть такое понятие, как «обаяние чужой цивилизации». Когда в Шанхае я бывал в районе, где жили почти одни японцы, то чувствовал это «обаяние чужой цивилизации»: другие духи, другая одежда, другие жесты, другой язык - а все вместе создает ощущение очарования. То же самое происходит, когда видишь в большом китайском саду с горбатыми или кривыми мостиками китайскую толпу с веерами.

Китайская живопись формалистична, но тоже прекрасна. Одна китайская художница рассказывала мне, как ее обучал старый художник. Она должна была знать на память, сколько, например, зазубрин на листке хризантемы, сколько рядов лепестков у ее цветка. Вот почему китайский рисунок так точен. Потом ее обучали верности руки. Художник не имеет права провести кистью по одному и тому же месту дважды. Если он рисует лепестки бамбука, каждый лепесток - это один мазок, сделанный уверенно и мгновенно. Для создания глубины тонов на разных блюдечках заранее разводится в разной концентрации тушь. Черные лепестки кажутся зрителю близкими, а серые — отдаленными: чем светлее, тем дальше от зрителя. Китайские рисунки лошадей поражают своей динамичностью. Есть в китайской живописи картины, на которых изображены просто иероглифы. Китайцы воспринимают свои иероглифы как картины и именно поэтому, мне кажется, не могут от них отказаться. Это было бы равносильно отказу от целой области изобразительного искусства. Тысячелетняя культура Китая будет всегда очаровывать, как и культура других народов. Каждая цивилизация имеет свою особенную прелесть.

Как я уже говорил, моя частная практика окончилась бесславно. Андерсон уехал, и я принял предложение Аркадия Александровича Лемперта работать в его лаборатории медицинских анализов. Лемперт бежал из России совсем молодым человеком, не успев окончить медицинского факультета. В Шанхае он обнаружил, что в городе нет хорошей лаборатории клинических анализов. Он ее создал. Отрабатывая различные биохимические и бактериологические методики, он много работал сам, и его лабораторию все иностранные врачи признали как самую лучшую в Шанхае. Впрочем, и самую дорогую, что также лило воду на мельницу Лемперта. Высокие цены - это хорошее качество, престиж, реклама. В Шанхае это ценилось.

У Лемперта было два компаньона - рентгенологи доктор Помус и доктор Николай Васильевич Бундиков, врачи-служащие компаньонов - профессор Венского университета Раубичек и профессор паразитологии Манильского университета Хауат, американец, а также несколько лаборантов. Хауат не был, собственно говоря, служащим, хотя за свою консультативную помощь получал какие-то деньги. Он разработал и внедрил у Лемперта новый метод дифференциальной диагностики бациллярной и амебной дизентерии с помощью простого микроскопа. Его хобби была метеорология: он все время записывал температуру воздуха и атмосферное давление. А мы все были уверены, что он работал на американскую разведку, так как уже назревала война между Японией и США.

Беседуя ежедневно с Хауатом и Раубичеком, я узнал много нового. Хауат, между прочим, для развлечения своих друзей издал на свои деньги программу «факультета проституции» какого-то несуществующего университета, где строго по форме, давался список изучаемых предметов, практических занятий и пр. Раубичек был полон воспоминаний о старой Вене и Австро-Венгрии, о венском университете, в котором учился, а затем преподавал, и о тех людях, которые там блистали в его время. Об Австро-Венгерской монархии Раубичек думал приблизительно то же самое, что и бравый солдат Швейк. В Первой мировой войне он принимал участие в качестве военного врача.