Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Прошло недели две, прежде чем секретарь Боковнев получил ответ из Московского университета. Его ни в коей мере не интересовало, по какой категории я был удалён. Его вполне удовлетворило подтверждение, что я окончил гимназию с золотой медалью, что в первом же семестре в Московском университете получил зачеты по анатомии, химии и пр. Он сказал, чтобы я внёс плату и назначил мне день для имматрикуляции. Плата тотчас же была внесена. Матрикулы, в виде большого пергаментного листа с латинским текстом, в котором значилось, что я (имярек), обещаю держаться в стороне от политики и вести себя достойно и честно, что взамен этого мне предоставляется университетом охрана законами академической свободы. Подтверждением сего торжественного обещания было пожатие руки ректора.

Имея матрикул, я без проволочек, всё через того же Боковнева, послал в воинское присутствие необходимую справку об отсрочке призыва до окончания университетского образования. Книжку для записи на избранные мною для слушания лекции, как и все вообще формальности по медицинскому факультету, проделаны были у одного и того же для всего факультета педеля, почтенного человека с окладистой бородой, оформлявшего подписку на лекции. В Beleg Buch (книжка для записи на лекции) вкладывалась дополнительная трёхрублёвая ассигнация, которую он перекладывал к себе в карман, и все дело заканчивалось. «Was abgemacht — das ist gut», — произносил он. Это значило, что всё в порядке.

Когда я вспоминаю, как просто и быстро, без всякой волокиты и направлений от одного стола к другому, из одной канцелярии в другую завершилась вся канцелярская процедура в старом Дерптском университете, я думаю, зачем же раздувают административные штаты наших университетов? Зачем изнемогают и приходят в отчаяние от ненужной потери времени на заполнение идиотских, никому не нужных анкет о родителях и дедах у нас устремляющиеся туда, где «науки юношей питают», когда можно так просто обойтись без всей этой бумажной сутолоки и без мучительной египетской казни заполнения анкет и хождений по мукам в ректоратах и деканатах.

Я стал усердно посещать лекции по физике профессора Артура фон Эттингена, прекрасного лектора, говорившего настолько отчётливо и выразительно, что я очень скоро научился понимать его немецкую речь; при том же своё изложение он сопровождал непрерывно расчетами и схемами, которые чётко набрасывал на доске, а все приборы, опыты и испытания, о которых он говорил, весьма удачно и без проволочек и осечек демонстрировались при содействии его помощника.

Несколько труднее я овладел пониманием немецкой речи профессора Юлиуса фон Кенеля, читавшего зоологию и сравнительную физиологию и анатомию животных. Но благодаря усвоенному мною в Нежинской гимназии от Абрамова способу не переводить, а стараться понять и записать по-немецки, уже на другой месяц я его вполне понимал. И у меня вызывали удивление жалобы товарищей из числа русских студентов, что и через год, а не то, что через месяц, они не понимают немецкие лекции. А всё ведь потому, что они привыкли иностранные слова, чтобы их понимать, непременно переводить сначала на русский язык, а не просто схватывать смысл их из контекста немецкой речи. Конечно, своё значение имело то, что к лекциям я готовился добросовестно по рекомендованным немецким учебникам. Это также облегчало понимание живой немецкой речи профессоров. Разумеется, от хорошего понимания изложения научного предмета на лекции ещё далеко до сколько-нибудь удовлетворительного понимания обычной разговорной речи. Ещё дальше — до возможности самому говорить на чужом языке. В первые месяцы, когда я старался научиться понимать немецкую речь, я поселился в доме, где иной речи, кроме немецкой, не было слышно. Ежедневно прочитывал дерптскую немецкую газету, а для овладения произношением — с первой же недели стал давать уроки русского языка взамен обучения меня немецкому языку. Ежедневные разговорные часы взаимного обучения языкам мне удалось получить довольно легко.

Начавшееся регулярное посещение лекций не мешало мне ежедневно посещать «Конкордию» для того, чтобы там обедать и проводить два-три часа за чтением газет, прежде всего «Русских ведомостей». К ежедневному чтению «Русских ведомостей» выработалась у меня привычка еще с третьего класса гимназии. Там же, в «Конкордии», просматривались новые книжки журналов. Завязывалось знакомство с вновь приехавшими в Дерпт из русских университетов в надежде попасть в Дерптский университет. В «Конкордии» всегда было людно и довольно шумно. Массовым составом её посетителей были студенты Ветеринарного института. Преподавание в нем шло уже на русском языке гораздо раньше, чем русификация коснулась Дерптского университета. Принимались в Ветеринарный институт не только окончившие полный курс классических гимназий, но и реалисты, и окончившие духовную семинарию. По существу, для большинства приезжавших из России студентов Ветеринарного института и Дерптского университета, «Конкордия» была не столько литературно-научным обществом, сколько потребительским кооперативом. Но в составе Правления «Конкордии» было несколько коренных устроителей, придававших большое значение всестороннему развитию деятельности «Конкордии», как школы общественной деятельности по поднятию культуры и по общественному воспитанию студенчества. Они несли большую и тяжёлую организационную работу по поддержанию жизни «Конкордии». В составе этого коренного ядра «Конкордии» были студенты-ветеринары Кондаков, Михин и студент-медик, уже тогда выдававшийся как хирург — С. И. Ростовцев, и др.