Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Розен страдал сахарной болезнью и постоянно получал инсулин. На моих глазах однажды он впал в тяжёлое коматозное состояние. Вызванный врач всё же не отправил его в больницу. Один из таких приступов окончился смертью этого талантливого молодого инженера-физика.

В долгие тоскливые ночи этой тюремной осени 1938 г. часы мучительной бессонницы я заполнял иной раз составлением и закреплением в памяти акростихов, посвященных характеристике ряда лиц, душевная ценность которых здесь передо мною раскрывалась. Я уже говорил, с каким глубоким волнением слушал я серию бесед о Лермонтове и Пушкине, о Гоголе, о Льве Толстом, Тургеневе и Достоевском большого знатока русской литературы П. Н. Беркова. Без всяких заметок и записок, в полутьме, тихим ровным голосом, с изумительной проникновенностью, в течение многих дней обрисовывал Павел Наумович литературные типы, замыслы и творчество русских писателей. Перед слушателями вставали яркие образы, созданные великанами русской и мировой литературы, которые ожили и овладевали нашим сознанием.

Помню моё радостное чувство, когда после внезапного вызова на допрос вернулся маленького роста молодой доцент, специалист по ядерной физике. У меня не сохранилось достаточно отчётливо память о целом ряде очень заинтересовавших меня тогда молодых научных работников, которые приняли участие в ведении бесед образовательного характера в такой необычной обстановке. Не помню я и фамилии упомянутого молодого физика, который был, по-видимому, доцентом Ленинградского университета. Он занимался изучением строения атомного ядра разных элементов и вопросами ядерной энергетики. У меня осталось впечатление от его бесед по этим проблемам, что это был далеко не заурядный физик, талантливый и весь захваченный открывавшимися перед ним закономерностями в связях физических и химических свойств элементов со строением атомных ядер. Без всякого карандаша и бумаги он с изумительной наглядностью строил коррелятивные графики свойств и строений ядра, раскладывая спички на подушке или одеяле. Помню, что я ему посвятил акростих, отражавший моё восхищение сосредоточенностью и силой его ума и возмущение неожиданным перерывом научных исследований, перемещением из исследовательской лаборатории в БД. Его интересовали открывающиеся перед его пытливым умом закономерности, а не то, что именно он, а не кто-то другой, их открывает.

Другой физик, проведший серию «тихих бесед» по оптике, по устройству телескопов и об астрономических открытиях, полученных благодаря новым усовершенствованным телескопам, был крупный учёный в области оптики Дмитрий Дмитриевич Максутов. Он был новатор и изобретатель, конструктор телескопов. Он также весь был захвачен своими новыми оптическими конструкциями, но при этом, когда он излагал свои построения, невольно чувствовалось, что его захватывает сама мысль, что это не кто-нибудь другой, а он, именно он, сделал данное конструктивное изменение и открытие.

Однажды, вернувшись с допроса, молодой доцент физик молча, не проронив ни слова, собрал свои вещи (подушку, одеяло, мешок с бельём) и вслед за тем был вызван вновь из камеры, по общему мнению, — «на волю». Тогда же и Д. Д. Максутов на несколько месяцев исчез из нашей камеры. Но оказалось, что он просто был переведён в Выборгскую тюрьму, а затем вновь возвратился в нашу камеру. Много позднее, уже после освобождения, я виделся с ним, он бывал у нас на «Полоске», и я с моей дочерью бывал у него дома на Петроградской стороне. Он вскоре получил за свои открытия в области оптики Сталинскую премию и был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Глубокое дружеское чувство унёс я к А. А. Штакельбергу, всегда выдержанному, доброжелательному. Заполняя часы томления, я обучался у него правильному произношению английских слов, так как, хотя я читал много лет все нужные мне английские труды и издания, но никогда не интересовался правильным произношением, а довольствовался чтением «на глаз». Александр Александрович много раз говорил мне на память стихи Байрона, и я запоминал их строфу за строфой. С его слов я выучил наизусть поразительно подходившее к нашему положению трагическое стихотворение А. Толстого о Василии Шибанове. Так и до сих пор сохраняется оно в моей памяти, как напоминание о мучительном беспросветном пережитом пребывании в БД. Чем мог навлечь на себя А. А. Штакельберг тяжёлую напасть испытаний в БД? Сколько я могу теперь понять, — тем, что среди зоологов всего света он был известен как надёжнейший знаток и специалист по отряду насекомых, к которому принадлежат мухи. И к нему постоянно обращались с запросами исследователи из различных стран по поводу установления новых открываемых видов и разновидностей двукрылых мух. Его большая и постоянная корреспонденция этого рода могла возбудить подозрения, и на всякий случай его из лаборатории и музея Академии наук СССР переместили на долгий, более чем годовой срок, на «испытание» в БД. Перед тем, как попасть в нашу камеру, А. А. много месяцев провёл в более изолированной камере, где он сидел вдвоём с профессором ГИДУВа терапевтом Е. И. Цукерштейном. Из рассказа А. А. я узнал, что проф. Цукерштейн не только хороший клиницист по внутренней медицине, но и широко образованный человек.