Майа Шалавиц - Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости

Проблема начинается с тени, которую отбрасывают наши законы и их история. В самом деле, если перефразировать высказывание генетика Феодосия Добжанского о биологии и эволюции, то ничто в лечении наркотической зависимости и отношении к ней закона не имеет смысла, если не рассматривать их на фоне истории. Для того чтобы понять, как мы дошли до идеи использовать наказания для «лечения» заболевания, главной отличительной чертой которого является нечувствительность к наказаниям, нам придется кратко ознакомиться с историей идей о зависимости и о том, как эти идеи влияли на антинаркотическое законодательство.

Как уже было сказано в главе 2, первые антинаркотические законы в Америке были приняты в дымке расистского угара. Риторика агитации за их принятие была чисто расистской, а их поборники играли на страхе белых перед кровосмешением и потерей власти и влияния. Концепция враждебного «наркомана» использовалась для продвижения законов, соответствовавших расистским стереотипам.

Это неудачное применение антинаркотической политики в поддержку расизма не закончилось с введением сухого закона, но просто ушло в тень и снова вынырнуло в 1971 году, когда Ричард Никсон объявил войну наркотикам в рамках «Южной стратегии» Республиканской партии. Эта стратегия была нацелена на южных демократов, которые были недовольны своей партией из-за ее поддержки законов о равных гражданских правах. Потом эта программа была подхвачена Рональдом Рейганом. В его стратегии использовались такие ключевые слова, как «преступление», «наркотики» и «городские», которые были адресованы расистски настроенным избирателям и подавали им сигнал о том, что республиканцы «раздавят гадину» и будут проводить жесткую политику в отношении «черных». Как пишет Мишель Александер в своем бестселлере «Новый Джим Кроу», избирательное ужесточение законов о тяжелых наркотиках – это новый и, по видимости, законный способ сегрегации, подавления и уголовного преследования чернокожих американцев.

Когда отец внес за меня залог и мы вышли на улицу, в его глазах я увидела слезы, хотя он изо всех сил старался их скрыть. Было утро 14 сентября 1986 года. В последний раз я видела его за несколько недель до того дня, и за это недолгое время он сильно постарел. Заядлый курильщик, он закурил сигарету, как только мы сели в его потрепанный автомобиль. Мы обнялись, и я физически ощутила, как ему больно.

В камере я провела всего трое суток, но эти дни показались мне вечностью. Тюремный врач, лечивший мой отит, сказал мне, что я недостойна учиться в Колумбийском университете; но меня поразила доброта моих сокамерниц, многие из которых были в гораздо худшем положении, чем я. Все эти три дня отец искал поручителя для залога и адвоката.

После моего освобождения отец сразу повез меня в закусочную, где я от души вгрызлась в оладьи, стараясь не думать о том, что со мной произошло. Как вегетарианец (да-да, я внутривенная наркоманка-вегетарианка!), я не могла нормально питаться в тюрьме. Тамошняя еда в основном состояла из сосисок с белым хлебом – этим хлебом я и питалась. Мне было страшно стыдно; я чувствовала себя последней дрянью. Все, все в моей жизни пошло криво. Но понимание этого ничуть не остудило тягу к наркотикам; на самом деле она даже стала еще сильнее. Все мои прочие одержимости поблекли и отступили на задний план; весь пыл, с которым я отдавалась своим интересам, был теперь направлен на героин.

У меня не было физической зависимости от опиатов. В день моего ареста я сделала себе единственную инъекцию после нескольких месяцев воздержания. Но это не имело никакого значения. Воображение рисовало мне таблетки дилаудида, лежавшие в моей квартире. Полицейские их не нашли, хотя они лежали в том же шкафу, что и конфискованные деньги. Я не могла дождаться того момента, когда вернусь домой, растворю таблетки и наконец уколюсь. Эта мысль заслоняла все остальные.

Отец отвез меня в изысканную квартиру моей тетки, где мама и баба Мардж обсуждали с ней мои проблемы. Это был один из самых безрадостных семейных праздников. Никто не знал, что говорить и что делать. Если бы я была больна раком, то они призвали бы на помощь своих друзей-врачей, чтобы сделать для меня все возможное. Но я страдала наркотической зависимостью, и это приводило их в замешательство.