Алексей Решетун - Между жизнями. Судмедэксперт о людях и профессии

«И вам опять было интересно и не страшно?» — съязвил я.

«Нисколько не страшно. Но если вы думаете, что я совсем ничего не боялся, то вы ошибаетесь. Например, я, как и мои сверстники, боялся смерти».

«Вы? А как же все то, о чем вы только что рассказали?» — я удивился и даже подумал, что доктор шутит. Но он не шутил.

— Вы неправильно меня поняли, — продолжал он. — Мы боялись человеческой смерти. Возьмем, к примеру, похороны. Во времена моего детства они проходили следующим образом: по улице медленно двигалась колонна, во главе которой ехал грузовой автомобиль — ГАЗ-53 или ЗиЛ-130; борта его кузова были опущены, в кузове стоял гроб. Тут же, у гроба сидели самые близкие родственники умершего. За машиной шли люди: вначале родня, друзья, соседи, потом — все остальные. Иногда собиралось множество человек, и эта печальная процессия через все село тянулась к кладбищу, расположенному неподалеку в лесу. Нередко перед автомобилем шел оркестр, состоящий из преподавателей нашей музыкальной школы, и играл похоронные марши. Со стороны все это выглядело очень торжественно, но когда оркестр выдавал пронзительные ноты марша, становилось страшно.

Кладбище располагалось возле озера — одной из зон отдыха, с настоящими пляжами с желтым песком, чистой и прозрачной водой. В последний свой приезд на родину я сидел в траве в том месте, где раньше находилась середина водоема, и вспоминал те времена, когда люди здесь купались, ловили рыбу, а зимой катались на коньках… Однажды в этом озере утонул мальчик из параллельного класса. Никто из нас не видел, как он тонул, никто не был на похоронах, никто не видел тела, но с тех пор каждый раз, проходя мимо его дома, мы вспоминали, что здесь жил утопленник. Помню, когда на их воротах кто-то прибил подкову, все дети сразу же решили, что это знак: в этой семье утонул человек. Кто и почему это придумал — неизвестно.

Или другой пример. Нашими соседями была семейная пара — бабуля, божий одуванчик, и дедуля. Жили они тихо, однажды только пожаловались моим родителям на то, что я случайно закинул в их двор мяч. Как-то мы, играя около дома, увидели, что у соседей происходит какая-то движуха. Приехали скорая и милиция, чего раньше не бывало. Оказалось, что дед умер, и не просто умер, а повесился. Нам, детям лет двенадцати, стало жутко именно от факта самоубийства, и это притом, что все мы были не впечатлительными девочками, а уже почти сформировавшимися молодыми мужчинами. От самой мысли о том, что человек самостоятельно повесился, холодела спина. Гораздо позже, зная обстоятельства множества самоповешений и даже наблюдая сам процесс, я убедился: смерть при этом виде механической асфиксии особенно отвратительна и некрасива».

«Вот удивительно, — заметил я. — После таких детских переживаний вы все-таки стали тем, кем стали».

«Я вам больше скажу, — продолжал эксперт, проигнорировав мое замечание. — Как-то в нашей школе, когда я учился классе в седьмом или восьмом, то есть был уже совсем большим, прошел слух о том, что одна из учениц, имени которой никто не знал (а ведь в нашем селе все друг друга знали), умерла — причем умерла очень странно. Рассказывали, что она вышла на заднее крыльцо, ведущее на школьный стадион, и там у нее взорвалась голова. В подтверждение своих слов рассказчики показывали колонну на крыльце, на которой было большое засохшее пятно крови. При всей абсурдности этой истории школьники, особенно из младших классов, ужасались и старались обходить то злополучное место стороной. Я же к тому времени уже почти избавился от страха смерти и крыльцо-таки посетил. На одной из квадратных колонн действительно имелось большое красное пятно на высоте человеческого роста. От пятна стекали потеки, и при наличии фантазии можно было представить, что эти следы оставлены окровавленными фрагментами головы. Однако на самом деле высохшая жидкость являлась красной тушью, пузырек с которой какой-то хулиган (таких везде предостаточно) разбил о колонну.

Впервые я близко увидел труп тоже где-то классе в восьмом. Летом я, как всегда, отдыхал в пионерском лагере «Серебряный бор». Детей оттуда обычно домой не отпускали, родители навещали, привозили всякие вкусности — или забирали ребенка насовсем, если он сильно страдал вдали от семьи. Иногда, в приступе особенной тоски, некоторые дети уходили из лагеря домой, благо идти всего час-полтора, а дорогу все знали. Был уже самый конец смены, мы все перезнакомились, даже приятельствовали. Один паренек оказался моим соседом — жил на соседней улице, и почему-то его на выходные родители забрали домой. Дома у них то ли шла стройка, то ли делали ремонт, и мальчик где-то получил удар током и умер (поговаривали, что был неисправен какой-то аппарат, используемый при ремонтных работах). Суть в том, что наш отряд в полном составе прямо из лагеря повезли на похороны. Какому взрослому дураку пришла в голову эта идиотская мысль, история умалчивает. Нас привезли прямо к дому, в котором собралась толпа скорбящих родственников покойного. Эти родственники постоянно рыдали, а появление отряда «друзей» вызвало в присутствующих новые горестные эмоции. «Проходите, деточки, попрощайтесь», — пригласила нас мама нашего одноотрядника в комнату, в которой стоял гроб с телом. Увидев гроб, мы тоже стали рыдать, рыдал и я, но больше от антуража, чем от жалости. Несмотря на атмосферу всеобщего горя, три вещи я запомнил надолго. Во-первых, духоту в комнате. На улице было жарко, а в комнате — невыносимо жарко. Во-вторых, запах. Его я сразу почувствовал, он напоминал запах, исходящий от мертвой собаки, но имел более сладковатые нотки. Неудивительно: при дикой жаре процессы разложения происходят очень быстро, а хоронить принято на третий день, так что тело пролежало в такой температуре довольно долго. Сейчас я понимаю: скорее всего, труп тогда не бальзамировали. Бальзамация на дому, тем более на селе, в те времена не проводилась — да и некому было это делать. Кстати, тогда я выяснил и потом неоднократно убеждался в том, что гнилой труп животного и гнилой труп человека пахнут совершенно по-разному. Третье, что мне запомнилось, — это то, что ноздри покойника были забиты белой ватой. Она торчала из носа и бросалась в глаза. Потом, уже после похорон, я спросил отца, для чего это, и он мне объяснил, что при такой жаре из естественных отверстий может вытекать гнилостная жидкость, и это не прибавит, конечно, положительных эмоций окружающим. Меня удивил, наверное, даже не сам факт наличия ваты в носу, а то, насколько грубо это было сделано. На кладбище нас, к счастью, не повезли, но и того, что мы увидели, хватило для легкой психотравмы у нескольких детей. Уже потом, работая экспертом, я научился бальзамировать трупы разными способами так, чтобы тело сохранялось и не пахло, несмотря ни на какую жару.