Олег Ерышев - Личность и болезнь в творчестве гениев

Между приступами болезни он путешествовал, чувствуя себя вначале практически здоровым, хотя прекращение болезненных ощущений воспринималось им как утрата какого-то творческого импульса: «Впрочем, выздоравливая, я утратил это мимолетное озарение, которое позволяло мне понять моих товарищей по несчастью (пациентов психиатрической клиники. — Прим. авт. ); идеи, которые обуревали меня, почти все исчезли прочь вместе с горячкой и унесли с собой ту малую толику поэзии, которая проснулась было в моей голове».

Страсть к путешествиям он объяснял желанием избавиться от тревоги, прийти в состояние душевного равновесия. Некоторые больные с этой целью начинают злоупотреблять алкоголем. Нерваль в конце жизни тоже часто пил. Оценивая свои переживания, писатель не может полностью признать их болезненными – явление, постоянно наблюдаемое у больных хроническими бредовыми психозами, которое в психиатрии называется потерей способности критического осмысления болезненных переживаний. «Я был в безумии, это точно, если, однако, полностью сохраненная память и определенная логика мышления, не покидавшие меня ни на минуту, не позволяют охарактеризовать мою болезнь иначе, как этим горьким словом: безумие! Несомненно, для врача это было именно оно, хотя для меня всегда находили более вежливый синоним; для друзей это не могло значить ничего другого; для одного меня это было преображением моих обычных мыслей, сном наяву, чередой гротескных или возвышенных иллюзий, в которых было столько очарования, что мне лишь хотелось снова и снова погружаться в них, ибо физически я не страдал ни минуты, за исключением моментов лечения, которое почитали долгом мне навязывать».

После прекращения наиболее острых проявлений болезни поэт старался скрыть их и «оправдать». Это особенно заметно в его письмах к друзьям и врачам. С первыми он более откровенен. «Я всегда такой же, какой я был, какой я есть, странно только, что меня находили другим в те несколько дней, прошлой весной. Иллюзии, софизмы, самомнение – вот враги здравого смысла, в котором у меня никогда не было недостатка. В сущности, мне снился занятный сон, ияонемжалею. Я даже иной раз задаюсь вопросом, не был ли он реальнее, чем то, что кажется единственно объяснимым и естественным сегодня. Но поскольку здесь (в психиатрической лечебнице. — Прим. авт. ) есть врачи и комиссары полиции, которые следят за тем, чтобы поле поэзии не расширили за счет общественных мест, то мне не давали выйти и жить среди нормальных людей, пока я формально не признаю себя больным, что дорого обошлось моему самолюбию и моей честности. Сознайся! Сознайся! – кричали мне, как прежде кричали колдунам и еретикам, и, чтобы с этим покончить, я дал приписать себе недуг, которому врачи нашли определение и который в медицинском словаре называют без разбору то теоманией, то демономанией», – писал поэт еще в начале болезни жене А. Дюма – Иде. Несмотря на некоторые противоречия, из письма ясно, что свои «грезы» Нерваль не считает болезнью и, признавая болезнь, он лишь делает уступку «врачам и комиссарам полиции».

В письме же к лечащему его психиатру Эмилю Бланшу он пишет: «Встреча с отцом могла бы восстановить мои душевные силы и придать мне энергии для продолжения работы, которая, как мне кажется, должна приносить пользу и делать честь вашему заведению. Благодаря ей мне удается освободить голову от видений, которые так долго ее наполняли. На смену болезненным фантасмагориям придут более здравые мысли, и я смогу вернуться в мир живым доказательством ваших забот и вашего таланта». Вопреки внутреннему несогласию, он «соблюдает правила игры» – льстит врачам, благодарит их, несмотря на то что методы, которые применялись в лечении, были малоприятными, а подчас мучительными. Хотя эпоха Филиппа Пинеля уже наступила (освобождение душевнобольных от цепей и придание сумасшедшим домам вида учреждений, напоминающих больницы), в психиатрии еще были в ходу смирительные рубашки, «лед на голову» и другие подобные мероприятия. Однако уже тогда (в середине XIX века) принимались меры по гуманизации отношения к пациентам психиатрических больниц. Об этом свидетельствует и пример самого Нерваля, который, несмотря на пометку в истории болезни «неизлечим», при улучшении состояния выписывался и жил вне стен больницы, пока обострение болезни, выражавшееся в неправильном поведении (возбуждение, нелепые поступки) не приводило его обратно. В конечном итоге «гуманное отношение» врачей (преждевременная выписка), успокоенных заверениями больного, сыграло роковую роль.