Array Коллектив авторов - Гуманитарное знание и вызовы времени

В условиях нацизма товарищество предопределено границами расовой «чистоты». Это форма идеологического принуждения к товариществу. Такое товарищество должно сопровождаться официальным выражением публичного суперчувства.

В условиях советского общества феномен товарищества не был связан с требованиями расовой чистоты. Он определялся требованиями интернационализма и классовыми требованиями, требованиями социального братства людей труда. Можно ли дать адекватную оценку таких явлений массовой самости, опираясь на методологию рационализма и эмпиризма?

Рационализм является основанием такой точной науки как математика. Эмпиризм же является эпистемологическим основанием науки, основанной на эксперименте. Строгий эмпиризм предполагает прямое соответствие между восприятием и воспринимаемым объектом. Эмпирик также утверждает, что мы можем иметь прямой, непосредственный доступ к реальности. Между тем когда анализируются явления коллективной самости, то возникают серьезные методологические трудности. Так, например, как следует оценивать коллективы военных, военные соединения различных государств – они идентичны в своей цивилизационной сущности или неидентичны, если иметь в виду события Второй мировой войны?

Осуществим мысленный эксперимент. Группа немецких офицеров решает совместно встретить Новый год. Оценка этой встречи может включать в себя эмпирический и рациональный подходы. Встречу можно считать «удачной», если с точки зрения эмпирического метода она проходила в красивом зале, с новогодними украшениями, хорошо приготовленным угощением и качественными напитками, с музыкальным сопровождением. Она будет считаться «удачной» и с точки зрения рационального метода, если была основана на правильном расчете количества приглашенных девушек, размещения праздничных столов, количества приборов, а также с точки зрения финансового обеспечения этой встречи.

Допустим, встреча группы американских офицеров происходит точно по такому же сценарию. Можно ли считать эмпирическую и рациональную идентичность этих встреч идентичной и в своей цивилизационной сущности?

Этот вопрос возникает, когда мы узнаем, что встреча немецких офицеров происходит в Польше и что они являются офицерами СС, «работающими» на фабрике смерти в Освенциме, тогда как группа американских офицеров встречает Новый год в штате Оклахома, где они находятся в отпуске после осуществления военных операций в регионе Тихого океана.

В чем же неидентичность этих встреч, и по каким методологическим критериям она должна оцениваться?

Аналогичный вопрос возникает, когда мы сопоставляем военный парад на Красной площади по случаю победы Советской армии и капитуляции фашизма и военный парад в Нюрнберге в канун нападения Германии на Советский Союз. Можно представить эти парады как идентичные, если исходить из кажущегося тождества эмпирического участия в них больших военных соединений, высшего руководства и широких слоев населения. Тождественными с точки зрения этой методологии оказываются явления, противоположные в своей цивилизационной сущности.

Арендт, как герменевтический феноменолог, устанавливает, что факты и события не являются для нас ясными непосредственным образом. Опыты требуют интерпретации, с тем чтобы раскрыть их смысл [194].

Феноменолог критически относится к субъект-объектному дуализму. Он исходит из того, что субъект и объект не являются разделенными сущностями и всегда должны рассматриваться в их отношении друг к другу [195].

Герменевтический импульс метода состоит в его ориентации на ПОНИМАНИЕ .

Для Арендт понимание – это специфически человеческий путь к примирению себя с реальностью, с тем чтобы попытаться «быть у себя дома» в этом мире. Посредством этой интимной фамильярности в отношениях с миром мы воспринимаем нечто как нечто истинное в своей подлинности .

Арендт определяет формы научного отношения к фактичности , т. е. случайной и непредсказуемой природе событий . События – это центр анализа, потому что они открывают или освещают определенный путь осмысления мира [196].

Арендт, вслед за Хайдеггером, «перепрыгивает» через исторический путь метафизики, возвращая философию к досократикам. И здесь закономерно возникает вопрос: правомерны ли методологически такие «перепрыгивания» с точки зрения получения цивилизационной истины? Не происходит ли при этом утрата чего-то весьма существенного? Самая существенная утрата состоит в том, что мы не можем методологически осуждать нацизм, если признаем истину скрытого тоталитаризма. И тот и другой тоталитаризм основаны на исходных принципах. Принципы разные, но в чем заключается критерий истинности / ложности принципа? Отбрасывание метафизики не позволяет дать вразумительный ответ на этот вопрос. Почему сжигание людей в печах Освенцима и других фабрик смерти является преступлением против человечности, а сжигание людей с помощью атомных бомб, сброшенных на японские города Хиросима и Нагасаки, таким преступлением не является? До сих пор мы не имеем ясного ответа на этот вопрос, поскольку внешние различия скрывают внутреннее тождество явлений. В недрах метафизики было сделано открытие, позволяющее проникать во внутреннюю сущность явлений. Это феномен чистого мышления, когда мысль оказывается тождественной со своим предметом (Аристотель) [197]. Это обстоятельство и превращает универсалии, выработанные мышлением, в критерий истинности или неистинности эмпирических событий политической, социальной и личной жизни.