Клэр Макколлум - Судьба Нового человека.Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965

Рассматривая две главные взаимосвязанные мужские идентичности, ставшие основным предметом этой книги — солдата и отца, — мы вновь и вновь возвращаемся к значимости событий, имевших место около 1965 года. Идет ли речь о появлении целого ряда образов, в которых обращались к проблеме утраты, о более глубоком рассмотрении темы увечий или об освоении темы давших трещину вследствие войны межличностных отношений — в эти годы произошло принципиальное изменение репрезентации памяти о войне. Эти метаморфозы невозможно с легкостью поставить в один ряд с трансформациями официальной политики в культурной сфере, как невозможно и связать их со сменой поколений в художественной среде, поскольку более жесткие, более углубленные и более честные произведения стали создавать как художники с фронтовым опытом, так и те, кто знал войну лишь по чужим рассказам. В сущности, живопись наряду с фотографиями военных памятников, а также другими практиками мемориализации этого периода, бросает вызов преобладающей в первые брежневские годы трактовке природы военного культа — традиционно его характеристиками назывались риторика неослабевающей славы и демонстрация помпезности. Хотя военный опыт многих людей по-прежнему оттеснялся на обочину, в то же время следует признать, что физические и эмоциональные шрамы войны были восприняты официальной визуальной культурой и оказались неотъемлемой частью того, каким образом война и память о ней представлялись советской публике в печатных изданиях.

Состоятельность сложившихся представлений о том, что после динамизма оттепели в брежневскую эпоху произошел откат к консервативным ценностям, еще предстоит подвергнуть масштабному пересмотру. С определенностью можно сказать, что при изучении вопросов, связанных с изображением войны и ее наследия в рамках этих двух — предположительно противоположных друг другу — десятилетий сразу же становится очевидно, что в период оттепели не состоялось художественного переосмысления военного опыта таким способом, какой, вероятно, можно было бы ожидать, а в первые брежневские годы не происходило полного замалчивания ужасов военных лет. Напротив, именно в тот период, который по-прежнему ассоциируется с застоем и частичной ресталинизацией, имели место наиболее интересные тенденции в изображении как происходившего на линии фронта, так и последствий войны. Происходившее в СССР подкрепляет оценку Нины Тумаркин, утверждавшей, что Великая Отечественная война была неким резервуаром патриотических настроений, которыми еще предстояло воспользоваться и мобилизовать их в интересах государства [607]. Однако эмоциональность, сложность и все большая готовность обращаться к темам, которые в предшествующие два десятилетия полностью игнорировались в визуальной культуре, поднимают серьезные вопросы о том, корректно ли рассматривать создание мифа о войне при Брежневе как способ политической легитимации. Сам факт появления в печати большого объема картин и фотографий, отсылающих к войне, подчеркивает сохранение ее значения для национального государства — более того, тот факт, что тематика, связанная со скорбью, травмой и утратой, постоянно оказывалась одной из составляющих сюжета подобных работ, требует более детализированного осмысления официальной памяти о войне и ее роли в позднем советском обществе. Последнее обстоятельство заставляет выйти за рамки политических мотивов, связанных с памятью о войне, и принять во внимание ее эмоциональную и даже очистительную функцию на протяжении 1960‐х годов и далее.

Вероятно, ошибочно рассматривать изображение мужских эмоций как свидетельство нарастающего кризиса маскулинности, который, как полагают некоторые исследователи, охватил советских мужчин в течение брежневской эпохи [608]. Конечно, в это время относительное распространение получили произведения с более интроспективной составляющей. И хотя подобные картины можно поместить в рамки более масштабного процесса, тот факт, что в середине 1960‐х годов произведения на военную тематику начали обращаться к новым проблемам, таким как мужская скорбь, разрушение семей, насильственная смерть и эмоциональная травма, нанесенная людям военным опытом, указывает на более масштабную переоценку войны. Она выходит за пределы мимолетного художественного тренда. Тем не менее, даже если ограничить наш анализ только художественной сферой, утверждение, что более многогранное представление о приемлемых типах поведения мужчины можно рассматривать как признак кризиса маскулинности, оказывается упрощенным и основанным на допущении, что вплоть до периода застоя модель Нового советского человека была изолирована от реалий советской жизни, — допущении, которое просто не выдерживает критики при тщательном анализе, основанном в том числе и на представленных в этой книге свидетельствах.