Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века - идеи и реминисценции

Одной из сюжетных линий рассказа является повествование о жизни и смерти старика-рикши, получившего особенный – седьмой – номер.

В исследовательской литературе мы находим попытки определить символику «седьмого номера». Так, Ким Кён Тэ пишет: «Важным элементом поэтики рассказа оказывается и семёрка – номер на бляхе рикши. В первоначальной редакции этот рассказ даже носил название “Седьмой номер”» [113] См.: Там же. С. 30. . Он замечает, что число «семь» встречается во многих религиозных и мифологических произведениях, фольклоре разных народов: в Библии, в египетской мифологии, японских и китайских религиозных обрядах. Опираясь на исследование Е. С. Семеки [114], Ким Кён Тэ пишет, что в буддизме это число имеет следующее символическое содержание: «Семёрка – универсальное число при описании космологического пространства (состоящего из суммы трёх вертикальных и четырёх горизонтальных составляющих) – связана с деревьями и в легенде о достижении Буддой просветления» [115]. По мнению исследователя, «в этом обозначении рикши и его седока прослеживается мысль о единстве религиозных и культурных символов Востока и Запада, что позволяет говорить о ещё одном аспекте “братства” персонажей» [116].

Жизнь идет в своем обычном режиме «воли к жизни», где «все в лесах пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога “жажды существования”, все гонялось друг за другом, радовалось краткой радостью, истребляя друг друга.». Но эта бурлящая жизнь уже не для умирающего старика: «На спине лежал в темной хижине рикша, и смертная мука искажала его жалкие черты, ибо не дошел до него голос Возвышенного, призывавший к отречению от земной любви, ибо за могилой ждала его новая скорбная жизнь, след неправой прежней…» [117]

После смерти старика-рикши этот «счастливый номер» наследует его сын, «легконогий юноша», тоже уже пораженный жаждой любви и жизни, эта жажда и томление воплотились для него в «круглоликой тринадцатилетней» девочке-женщине, его невесте. И взволнован он был не смертью отца, а своей любовью, которая «сильнее любви к отцам». «Не забывай, – сказал Возвышенный, – не забывай, юноша, жаждущий возжечь жизнь от жизни, как возжигается огонь от огня, что все страдания этого мира, где каждый либо убийца, либо убиваемый, все скорби и жалобы его – от любви» [118]. Но поздно: «…уже без остатка, как скорпион в свое гнездо, вошла любовь в юношу. Старичок отбегался; с его тонкой, посеревшей и сморщившейся руки сняли медную бляху – и, любуясь ею, раздувая тонкие ноздри, юноша надел ее на свою, круглую и теплую» [119].

Начинается новый круг, новое звено нескончаемой Цепи.

«Не убивай, не воруй, не прелюбодействуй, не лги и ничем не опьяняйся, заповедовал Возвышенный. Да, но что знал о нем рикша? Смутно звучало в его сердце то, что было смутно воспринято несметными сердцами его предков. В дождливое время года он ходил с отцом к священным шалашам и там, среди женщин и нищих, слушал жрецов, читавших на древнем, всеми забытом языке, и ничего не понимал, только подхватывал общее радостное восклицание при имени Возвышенного. Не раз случалось, что молился при нем отец на пороге кумирни; он преклонялся перед лежачей деревянной статуей, бормоча ее заповеди, поднимая соединенные ладони ко лбу, а потом клал на жертвенник самую мелкую и старую из своих тяжко заработанных монет. Но бормотал он равнодушно, – он ведь только боялся картин на стенах кумирни, изображений муки грешников; он преклонялся и перед другими богами, перед ужасными индусскими статуями, он и в них верил, как верил в силу демонов, змей, звезд, мрака…» [120]

И продолжается этот бесконечный, безумный бег под палящим солнцем, по улицам города, где смешались запахи бетеля, пряной восточной пищи, разгоряченных человеческих тел. В чем его цель? Рикша «бегал, жадно копил деньги – и нельзя было понять, во что он больше влюблен: в свою беготню или в те серебряные кружочки, что собирал за нее…» [121] Там же. С. 353. .

Словно вся «жажда существования» воплотилась в этом бесконечном, изнуряющем беге, он олицетворяет само существование, забытье жизни и забытье от жизни. Но вот рикша, потерявший полгода назад свою юную невесту, «обегая дом, вдруг так шарахнулся назад, точно его ударили в лицо палкой: стоя возле открытого и освещенного окна второго этажа, – в японском халатике красного шелка, в тройном ожерелье из рубинов, в золотых широких браслетах на обнаженных руках, – на него глядела круглыми сияющими глазами его невеста, та самая девочка-женщина, с которой он уже уговорился полгода тому назад обменяться шариками из риса! Его, внизу, в темноте, она не могла видеть. Но он сразу узнал ее – и, отшатнувшись, застыл на месте» [122] Там же. С. 362. .