Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии - Мандельштам, Пастернак, Бродский

Поэзия Бродского становится к этому времени объектом все ширящегося международного признания – начиная с 1966 года книги его стихов выходят в переводах в ФРГ, Франции, Англии, Израиле, Югославии; в США с 1969 года готовится к изданию сборник избранных стихотворений с предисловием Одена. Бродский постоянно публикуется в переводных антологиях советской поэзии, выходящих на Западе и даже в странах социалистического лагеря – Польше, Чехословакии. Получает приглашения на международные фестивали поэзии в Лондоне (1968, 1970) и в итальянском Сполето (1969), от коллег-литераторов в Польше (1971) и Чехословакии (1971, 1972).

Однако все попытки Бродского воспользоваться этими приглашениями были неудачными.

Яков Гордин, анализируя посвященное ему стихотворение Бродского «Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе», написанное в 1969–1970 годах, справедливо говорит о нем как о посвященном «деспотизму ограниченного пространства» [181]. Пушкинские проекции, актуальные для Бродского в выстраивании биографического текста, заявлены здесь открыто, причем именно в связи с темой «биографической неволи» – невозможности свободного перемещения (как известно, Пушкин никогда не бывал за границей и на все просьбы о выезде получал отказы властей):

Эти же мотивы обреченной неподвижности формируют такой программный текст Бродского, как «Конец прекрасной эпохи» (1969):

В конце 1960-х Бродский захвачен поисками возможностей выхода из советского пространственного тупика. Это фиксируют мемуаристы: голландский славист Кейс Верхейл вспоминает, как Бродский то и дело излагал ему в 1968 году «очередной план отъезда на Запад» [182].

Напрашивающийся в своей очевидности сценарий выезда по израильской визе в рамках «воссоединения семей» Бродского принципиально не устраивал [183]. Отъезд в Израиль предполагал, согласно указу от 17 февраля 1967 года, лишение советского гражданства, а значит, невозможность возвращения на родину. Это было путешествие в один конец. Бродский же видел биографический выход в создании таких условий, при которых он мог бы свободно выезжать из СССР и возвращаться домой. «Иосиф хотел не уехать, а ездить – у езжать и возвращаться», – свидетельствует его друг Андрей Сергеев [184]. Как это могли делать его соперники за звание «первого поэта» – в частности, Евтушенко. Невозможность – помимо неравноправного доступа к подцензурной печатной машине – обладания пусть относительной, но свободой передвижения, доступной советским поэтическим кумирам 1960-х, была одним из факторов, существенно повлиявших на отношение Бродского к местному литературному истеблишменту. Никакие публично демонстрируемые тем же Евтушенко симпатии к Бродскому не могли заставить того принять сложившееся неравенство. В таких условиях симпатия неминуемо превращалась в неприемлемую для Бродского оскорбительную покровительственность.

Нежелание Бродского навсегда расставаться с СССР, несмотря на явное неприятие им сложившихся в Союзе порядков, было одновременно и частью его более общей позиции дистанцирования от политических оппонентов советского режима – нарождавшегося правозащитного, или «диссидентского», движения (во многом сконцентрированного, кстати, на борьбе за право на выезд из СССР). По воспоминаниям друга Бродского Томаса Венцловы, поэта и одного из участников правозащитного движения середины 1970-х, Бродский был против смешения литературной и политической активностей [185]. Об этом же много раз говорится в данных Бродским уже на Западе интервью. Политическая эмиграция была одной из традиционных опций для людей, заявляющих себя противниками советской власти, начиная с «первой волны», спровоцированной революцией и Гражданской вой ной, продолжая «второй волной» после Второй мировой войны и заканчивая хронологически близкими Бродскому эпизодами с бегством на Запад писателей Михаила Дёмина (1968), Аркадия Белинкова (1968) и Анатолия Кузнецова (1969) или выездом Валерия Тарсиса (1966). Вставать в этот ряд Бродский не хотел [186].