Глеб Морев - Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии - Мандельштам, Пастернак, Бродский

Агранов, несомненно, был информирован и о мнении писательской среды: среди откликов, приведенных в специально составленной ОГПУ справке о реакции писателей на аресты Эрдмана, Масса и Германа (Кроткого), был, например, такой, вполне приложимый к делу Мандельштама и характерным образом апеллирующий к изменению внешне– и внутриполитической ситуации, приведшей через пару месяцев к решению о реорганизации ОГПУ и общей либерализации: «Я слышал эти басни и каламбуры, и вы их слышали, и ГПУ их хорошо знает, но широкая публика их не слышала и не знает; до нее донесется только одно, что теперь, когда у нас такое блестящее внешнее положение и внутреннее подкрепилось, вдруг стали хватать писателей. Это – компрометация системы» [117].

Не говоря о том, что – если верно наше предположение о сознательном решении Агранова не ставить Сталина в известность об аресте Мандельштама – в се эти действия неизбежно потребовали бы согласования у высшего руководства.

Решение «не поднимать дела» определило окончательный выбор между потенциально доступными ОГПУ сценариями (суд Коллегии ОГПУ – расстрел или лагерь на строительстве канала Москва – Волга [118]/Особое совещание – высылка из Москвы).

Однако при изоляции Мандельштама в максимально мягком варианте его сохранение было возможно лишь при полном затушевывании сути его дела, тщательном нивелировании его «беспрецедентности», так поразившей следователя Шиварова и, судя по доступным нам свидетельствам, поражавшей всех, кто был ознакомлен с текстом стихотворения о Сталине. Именно поэтому Агранов отказывается сообщить Бухарину какие-либо подробности – иначе пришлось бы рассказывать ему о «террористическом» стихотворении [119].

В спецсообщении Сталину Агранов информирует вождя о причинах ареста и высылки поэта, максимально общим образом описывая инкриминируемое обвиняемому преступление.

Спецсообщение представляет собой стандартную информационную справку, составленную на основе показаний Мандельштама на допросах и общего политического позиционирования его творчества с точки зрения ОГПУ. Наиболее любопытным является в нем то, к каким «редакторским» манипуляциям прибегает Агранов, нивелируя личностную адресацию стихотворной инвективы Мандельштама и оправдывая отсутствие приложения (согласно обычной практике) с самим инкриминируемым Мандельштаму материалом.

Как уже было сказано, текст справки выстроен на основе цитат из протоколов допросов Мандельштама. В частности, для центральной характеристики текста о Сталине использована уже приведенная нами цитата из пересказа Мандельштамом отзыва Ахматовой. Однако при цитировании протоколов Агранов прибегает к смысловой редактуре, в корне меняющей представление о характере описываемого произведения. Так, если сам Мандельштам на допросе характеризовал свой текст как направленный «против вождя Коммунистической партии и советской страны» [120], Агранов в справке квалифицирует текст как «ярко контр-революционный пасквиль на вождей революции». Причина этого «размывания» стихотворного адресата ясна – Агранов не хочет повышать политическую значимость и остроту текста Мандельштама упоминанием Сталина [121].

«Совершенно секретно»: Лубянка – Сталину о положении в стране (1922–1934): Сб. документов: В 10 т. / Отв. ред. А.Н. Сахаров, В.С. Христофоров. М., 2017. Т. 10. Ч. 1. С. 591.

В противном случае тем более вставал бы вопрос о том, почему об аресте известного писателя за стихи, направленные лично против Сталина и рассматривавшиеся поначалу следствием как аналог террористического акта, не было оперативно доложено самому вождю и почему так мягок приговор. Поэтому же из цитируемого Аграновым ряда характеристик, выстроенного Мандельштамом на допросе («социальный яд, политическая ненависть и даже презрение к изображаемому»), закономерным образом выпадает самая нетривиальная и единственная личностно окрашенная – презрение.

То, что персональный акцент инвективы Мандельштама имел принципиальное значение для оценки текста по шкале «опасности» с точки зрения Сталина, подтверждает, например, рассказ Бухарина о ходившей по рукам в 1932 году рукописи оппозиционной программы Рютина, зафиксированный Николаевским в известном «Письме старого большевика». Говоря об этом документе, Бухарин подчеркнул, что «именно личная заостренность против Сталина <���…> предопределила все дальнейшие мытарства ее автора» [122]. Он прямо связывал беспрецедентное для тех лет требование Сталиным смертной казни для видного партийца Рютина с «большой силой и резкостью» посвященных Сталину страниц, которые (что нами уже упоминалось) приравнивались им к акту террора. По этому же пути, как мы видим, первоначально шло и следствие по делу Мандельштама.