Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Понимание нереальности получения штатной оплачиваемой службы («академической спокойной работы», по определению Н.Я. Мандельштам из письма Молотову) и, одновременно, того, что «литература моя – весьма убыточное и дорогое занятие» (из письма Е.Э. Мандельштаму, 11 мая 1931 года: III: 503), приводит Мандельштама в начале 1932 года к пересмотру ригористической позиции, занятой им в начале 1930 года и касавшейся преждевременности получения им пенсии («не хочу фигурять Мандельштамом»). Теперь пенсия воспринимается как своего рода паллиатив «исторически-архивной службы» (из того же письма Молотову): 21 февраля Бухарин и Халатов инициируют процесс назначения Мандельштаму персональной пенсии «всесоюзного значения», увенчавшийся, «учитывая заслуги его в области русской литературы», 23 марта постановлением СНК СССР о «пожизненной персональной пенсии в размере 200 рублей в месяц» [203].

Тогда же, в конце января – начале февраля 1932 года, после долгих проволочек и хлопот, разрешается и вторая – жилищная – проблема: Мандельштам получает жилье в «писательском» Доме Герцена на Тверском бульваре.

Л.М. Видгоф, детально изучивший в специальной работе пребывание Мандельштама в Доме Герцена, подчиняясь некоей исследовательской инерции, ассоциирующей в биографии поэта – в соответствии с мемуарной формулой Н.Я. Мандельштам «все хорошее в нашей жизни <���…> устраивал Бухарин» [204]– любую существенную помощь с Н.И. Бухариным, связывает получение жилплощади, прежде всего, с его именем. Он цитирует написанное в мае 1931 года письмо поэта отцу – «Еще год назад некоторые руководящие работники надумали обеспечить меня квартирой. Но где ее взять, они сами не знали» – оговаривая, что «„руководящие работники” – это, несомненно, в первую очередь Н. И. Бухарин» [205]. Между тем указание Мандельштама («год назад»), пусть и не с календарной точностью (в мае 1930 года он был в Сухуме), отсылает к периоду его борьбы с «Литературной газетой» и ФОСП, отмеченному поддержкой Мандельштама со стороны Л.Л. Авербаха. Есть все основания думать, что эта поддержка не ограничивалась трудоустройством Мандельштама в «комсомольскую» прессу, но и предполагала помощь в решении «жилищного вопроса» [206]. Характерное уточнение («но где ее взять, они сами не знали») описывает пределы компетенции именно Авербаха, не занимавшего, в отличие от Бухарина, никаких государственных постов и не имевшего прямого доступа к распределению жилищного фонда.

В декабре 1929 года Авербах в рамках борьбы с партийной «группой Щацкина – Ломинадзе» был направлен на работу в Смоленск, что не могло не оборвать его контактов с Мандельштамом. Летом 1930 года Сталин удовлетворил просьбу руководства РАППа о возвращении Авербаха в Москву [207]. Судя по письму Мандельштама отцу середины мая 1931 года, «руководящие работники» (Авербах) «от своего благого почина не отступились» («В настояниях своих идут дальше, нажимают, звонят по телефону» [III: 505] [208]). 1 сентября 1931 года в письме секретарям ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановичу и П.П. Постышеву Авербах от имени фракции ВКП(б) в ФОСП ставит вопрос о «ряде видных попутчиков, предоставление жилой площади которым имеет политическое значение». В списке писателей, которые «нуждаются в жилой площади, работая сейчас в недопустимых условиях», был указан и Мандельштам [209]. Именно после этого письма Авербаха 10 октября 1931 года жилищная комиссия Горкома писателей на своем заседании принимает принципиальное решение выделить Мандельштаму «освобождающуюся квартиру» в Доме Герцена [210], давая старт острой борьбе, закончившейся тем не менее вселением Мандельштамов на Тверской бульвар в начале 1932 года.

Однако изучение контактов Мандельштама с Авербахом – и шире, со связанными с ним партийными кругами (в частности, с оппозиционно настроенным первым секретарем Заккрайкома ВКП(б) В.В. Ломинадзе, который обсуждал с Авербахом «литературные вопросы» [211], а также «исключительно внимательно и дружественно встретил О.М.» [212]и «вел с ним переговоры о том, чтобы [Мандельштам мог] остаться на архивной работе в Тифлисе» [213]) – имеет значение не столько для уточнения деталей биографии поэта, сколько для определения генезиса некоторых тем в текстах Мандельштама этого времени [214]и, прежде всего, того политического субстрата, из которого растут стихи Мандельштама, приведшие к катастрофе 1934 года и, в первую очередь, его антисталинская инвектива.

Омри Ронен в связи со стихотворением «Мы живем, под собою не чуя страны…» указывал на оппозиционную платформу М.Н. Рютина 1932 года [215]. Л.М. Видгоф в пионерской работе, посвященной выявлению политического контекста антисталинских стихов Мандельштама, говорит о целом «комплексе впечатлений», реконструируемом из периодики того времени и связанном с борьбой с «левой» и «правой» оппозициями, коллективизацией, борьбой с «вредителями» и т.д. [216]Не подвергая сомнению ценность собранного исследователями материала, заметим, что свою роль в политической эволюции Мандельштама, несомненно, сыграло то обстоятельство, что все сколь-либо заметные советские политические и общественные деятели, с которыми он во второй половине 1920-х – начале 1930-х годов лично (пусть и эпизодически) соприкасается и которые ему в той или иной степени симпатизируют, оказываются – независимо от своей, часто противоположной, политической ориентации («правой» или «левой») – принадлежащими к той достаточно широкой партийной оппозиции радикальному сталинскому курсу, которая возникает в конце 1920-х годов и оказывается окончательно криминализована к 1933 году.