Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

Надежда Мандельштам еще утверждает, что в стихотворении «Канцона» …звучит подспудно тема смерти . По ее мнению поэт чуть ли не стремится к ней, как выходу «из пространства и времени»:

Только смерть – выход из пространства и времени. У Мандельштама мысль о смерти часто связывается с преодолением пространственных и временных ограничений: «Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули о луговине той, где время не бежит…»

Мне не очень понятно, как это можно выйти «из пространства и времени», но пример Надежды Яковлевны помогает понять, что речь идет о вечности. Античная традиция (Платон и Аристотель) видела время как бы в двух «ипостасях»: как нечто текучее, стихия движения и его мера, и как нечто неизменное, вечность. Вечность связана не с движением, а с бытием, это некая полнота бытия. Отсюда понятие «вечности» перекочевало в христианскую философию, как полнота бытия Божьего.

Очевидно, что именно о такой «луговине, где время не бежит», где сосредоточена полнота бытия, упоминает Мандельштам в стихотворении «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915 год), написанном в период наибольшего увлечения христианством. В соборе, во время таинства Евхаристии («И Евхаристия, как вечный полдень, длится…») у поэта возникает чувство «остановки времени». Дань христианской традиции очевидна. (Кирилл Тарановский, один из самых известных и цитируемых мандельштамоведов, тоже трактующий поэтику Мандельштама в христианском духе, называет стихотворение католическим 284, хотя в стихотворении сказано: «Здесь должен прозвучать лишь греческий язык», а в католических соборах, обычно звучит латынь…)

Изначально христианство – религия апокалипсиса: текучее время должно закончиться, грядет его катастрофическое завершение и слияние с божественной вечностью, счастливая неподвижность, царство Божие. И в этом коренное отличие христианской веры от иудаизма, где время конечно «по определению», поскольку у него есть начало – сотворение мира, в дальнейшем же время есть мера жизни, нескончаемая и непредсказуемая история ее становления 285. Вульгаризированное, народное представление о вечности в христианстве говорит о вечном покое. Первоначальное христианство Апокалипсиса было декадансом иудаизма, когда евреи, разбившись о римскую скалу, оказались во власти изнеможения, и часть из них «сдалась», возжаждала немедленного покоя и утешения. Однако Апокалипсис отложили, и от веры в него остались лишь поэтические образы «выхода» из времени (из жестокой истории) и счастливого вечного покоя. Сие блаженство получило «прописку» в основном в загробном мире, в земной же юдоли приняло разнообразные художественные образы блаженного покоя. И надо сказать, что образы «покоя» оказались особенно близки русскому сердцу, русской культуре. Настоящий герой идеального русского мира – Обломов, бегущий деятельности, как мира бесконечной борьбы, а значит, зла и бессмыслицы. Его идеал – любовь, мир и покой. И та луговина, где время не бежит, это, в сущности, сама Россия, царство бесконечных пространств 286. Исаак Левитан, написав великую русскую картину «Над вечным покоем», именно, как еврей и русский художник, подметил и выразил это языческое счастье русского человека: застыть в сиянии красоты, отдаваясь прекрасному покою пространства. Он «нарисовал» эту мандельштамову «луговину, где время не бежит», идеальную Россию. Она неподвижна. Но образ «луговины той» остался лишь кратким эпизодом христианских увлечений поэта, для его деятельной иудейской натуры все это «буддизм», поэзия небытия, враждебное начало, с которым боролась вся наша история 287, и уж совсем у него не наблюдалось «стремление к смерти», к «выходу из пространства и времени», как пишет Надежда Яковлевна 288, или какая‐либо «поэтизация смерти». Он никогда бы не написал «покоя сердце просит», или «Я б хотел забыться и заснуть», или «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Его девиз: «не нам гадать о греческом Эребе, <���…>нам только в битвах выпадает жребий». В «Канцоне» есть стремление выйти именно из русских пространств, мечта о вознесении на вершину Горы Времени, где все времена и все поэты, «Председатели Земного Шара», сойдутся вместе, как у Данте.

В одной точке пространства и в одном моменте времени Данте сводит людей, разделенных на земле веками… 289

Это вознесение есть возгонка души до состояния полной концентрации, напряжения памяти, когда пространство сжимается до точки 290, фокусируется на вершине, с коей можно обозревать все времена.